Брат Гримм - Крейг Расселл

Фабель уставился на листок. Письмо, которое держал за уголок Вернер, было написано мелким аккуратным почерком и красными чернилами на листе желтой бумаги.

Хольгер Браунер подтвердил, что бумага полностью соответствует той, которую использовали для коротких записок, найденных в руках каждой из жертв. Он также подтвердил свое первоначальное предположение, что этот сорт бумаги является массовым продуктом, его можно купить в супермаркетах, писчебумажных и компьютерных магазинах по всей стране. Установить происхождение данного образца было абсолютно невозможно. Почерки также совпадали, а анализ чернил, судя по всему, тоже не таил в себе сюрпризов. Больше всего Фабеля взволновало само письмо. Это было послание от восторженного поклонника, а не короткая записка, оставленная на месте преступления. А это не исключало того, что убийца мог пренебречь осторожностью и оставил на бумаге какие-то следы. Но Фабеля ждало разочарование. Браунер подтвердил, что на письме нет отпечатков пальцев, образцов ДНК или иных следов, способных вывести на след автора.

Из этого следовало, что в то время, когда этот человек писал Вайсу, он уже готовился к убийству и знал, что полиция рано или поздно найдет его письмо.

Браунер прислал Фабелю четыре увеличенных в два с половиной раза копии письма, и одна из этих копий была приколота к демонстрационной доске.

Дорогой герр Вайс!

Я пишу вам для того, чтобы сказать, насколько очаровала меня ваша последняя книга «Дорога сказки». Я с большим нетерпением ждал возможности ее прочитать и, прочитав, не был разочарован. Мне кажется, что ваша книга являет собой один из величайших и весьма глубоких образчиков современной немецкой литературы.

Когда я читал вашу книгу, мне было совершенно ясно, что вы говорите подлинным голосом Якоба Гримма, точно так, как сам Якоб стремился изъясняться подлинным голосом Германии. В этом голосе воплощаются наши легенды, наши жизни и наши страхи, наша добрая и наша злая стороны. Знаете ли вы, что в то время, когда Британия сошлась с нашей страной в смертельной схватке, английский поэт Уистен Хью Оден писал: «Сказки братьев Гримм наряду с Библией являются фундаментом всей западной культуры»? Такова сила этих сказаний, герр Вайс. Таково могущество голоса нашего народа. Я имел возможность слышать этот голос много, много раз. Я уверен, что вы меня понимаете, поскольку вы тоже слышите голос нации.

Вы много раз говорили о том, что люди могут стать частью повествования. А вы верите в то, что повествование может воплотиться в людях? Или в то, что все мы являемся вымыслом?

Я тоже в некотором роде являюсь создателем сказок. Нет, здесь я преувеличил свою роль — ваш покорный слуга является всего лишь собирателем сказок. Я даю возможность другим людям их прочитать и узреть скрытую в них истину. Ты и я — братья. Мы с тобой — Якоб и Вильгельм. Но в то время как ты, подобно Вильгельму, редактируешь, облагораживаешь и орнаментируешь примитивную простоту древних сказаний, дабы ублажить свою аудиторию, я, уподобляясь Якобу, пытаюсь представить их в первозданной, пусть грубой, но кристально ясной форме. Напрягите свой мысленный взор, и вы увидите Якоба, который, спрятавшись рядом с лесным домиком Доротеи Фиманн, тайком слушает, как та рассказывает сказки детям. Разве не чудесно увидеть, как насчитывающие столетия и столетия сказания переходят от поколения к поколению? Я испытал нечто подобное. Именно это я хочу представить публике, чтобы та испытала восхищение.

С братской любовью,

твой сказочный брат.

Фабель еще раз прочитал письмо. По существу, оно ничего не говорило. В нем не содержалось ничего такого, что могло бы вызвать подозрения у Вайса или его издателей. После прочтения письма создавалось впечатление, что написал его не убийца, вознамерившийся с помощью реальных трупов воссоздать сказки братьев Гримм, а всего лишь какой-то рассказывающий о своих сочинениях слегка двинутый поклонник.

— Кто такая Доротея Фиманн? — поинтересовался стоявший рядом с Фабелем и разглядывавший увеличенную копию письма Вернер.

— Доротея Фиманн — старуха, которую нашли братья Гримм. А если быть точным, то нашел ее Якоб, — ответил Фабель. — Она жила неподалеку от Касселя. Женщина слыла известной сказительницей, но рассказывать что-либо Якобу она категорически отказалась, поэтому тот сидел под окном ее дома и подслушивал, как престарелая дама рассказывает сказки деревенским детишкам.

Вернер всем своим видом показал, что потрясен эрудицией Фабеля.

— Постоянно развиваю свои умственные способности и углубляю знания, — изобразив, в свою очередь, скромность, произнес Фабель.

К этому времени прибыли все остальные члены команды. В помещении стоял шум, поскольку офицеры сразу принялись довольно громко обсуждать самое свежее вещественное доказательство. Призвав подчиненных к порядку, Фабель сказал:

— Из письма мы не узнали ничего нового. Все, что там говорится, нам известно. Дополнительную информацию мы, возможно, поучим лишь после того, как фрау доктор Экхардт, ознакомившись с его содержанием, внесет дополнительные штрихи в психологический портрет преступника.

Сусанна должна была вернуться из Норддейча лишь на следующий день, но Фабель уже направил копию письма на ее имя в Институт судебной медицины. Кроме того, чуть позже он хотел позвонить Сусанне и прочитать письмо, чтобы услышать ее первую реакцию.

Хенк Германн поднял руку так, словно находился в классе. Фабель улыбнулся, кивнул, и Хенк, смущенно спрятав руку, спросил:

— Как понять то, что он подписал письмо «твой сказочный брат»?

— Он, очевидно, ощущает сильную связь с Вайсом. Но может существовать и иное объяснение. И я знаю идеальную личность, у которой это можно будет узнать.

— Идеальной личностью в этом случае, — вставил Вернер, — будет сам убийца.

— И именно его, — мрачно проговорил Фабель — я намерен об этом спросить.

Вайс поднял трубку после двух гудков. Из этого Фабель заключил, что писатель работает в данный момент в своем кабинете. Он объяснил Вайсу, как получил через издательство адресованное ему письмо, добавив, что его, вне всякого сомнения, писал убийца. Вайс письма вспомнить не мог, и Фабель ему его прочитал. Вайс слушал молча, а когда Фабель закончил чтение, спросил:

— Вы уверены, что он говорит об этих убийствах?

— Абсолютно уверен. Это тот же самый человек. Скажите, есть ли в его словах нечто такое, что может иметь для нас значение? Что, например, вы можете сказать о Доротее Фиманн?

— Доротея Фиманн, — презрительно фыркнул писатель, — есть святой источник германской народной мудрости, которому поклонялся Якоб Гримм. И который, видимо, боготворит ваш невежественный псих.

— Чего делать, по-вашему, не следует…

— Что можно сказать о нас, немцах? Мы пребываем в постоянном поиске своих национальных особенностей. Мучительно пытаемся выяснить, кто же мы такие. Отвечая на этот вечный вопрос, мы неизбежно приходим к кровавому ответу. Братья Гримм благоговели перед Доротеей Фиманн и воспринимали ее версии сказок почти как Священное Писание. Но Фиманн она была по мужу. В девичестве дама звалась Пирсон. Француженка. Ее родители были гугенотами, и их выслали из Франции за веру. Истории, которые она пересказывала, утверждая, что все они германские и народные, Доротея услышала от путешественников, направлявшихся в Кассель или проезжавших через этот город. Но и это еще не все. Множество сказок, позаимствованных у нее братьями, были не немецкими, как утверждают Якоб и Вильгельм, а французскими, уходившими своими корнями в ее семейное прошлое. Это были те же самые истории, которые Шарль Перро записал во Франции более чем за сто лет до этого. Доротея Фиманн была не одинока. Существовала некая Мария, которая, как утверждают, поведала братьям о Белоснежке, Красной Шапочке и Спящей красавице. Сын Вильгельма говорил, что пожилая Мария была в их семье служанкой. Но он, видимо, заблуждался. На самом деле оказалось, что сказки рассказывала не таинственная служанка, а молодая и богатая дама из светского общества, которую звали Мария Хассенпфлюг. Она также происходила из французской семьи, а сказки в детстве ей рассказывала французская нянюшка. Итак, герр Фабель, — со смехом продолжил Вайс, — вопрос состоит в том, как нам называть эти сказки: «Спящая красавица», «Шиповничек» или «La belle au bois dormant», как говорят наши друзья французы? А как мы назовем другую широко известную сказочную девочку: Красная Шапочка, Красный Капюшон или Le petite chaperon rouge? Как я уже сказал, мы постоянно жаждем идентифицировать себя как народ, и у нас ничего путного из этого не выходит. В конце концов все кончается тем, что мы целиком и полностью полагаемся на иностранных наблюдателей, которые и определяют, кто мы такие.