Голоса Памано - Жауме Кабре

– Ты же говорил, что машина сможет подъехать прямо к церкви.

– Мне очень жаль, сеньора. Я перепутал деревни. Они все кажутся мне одинаковыми.

Раздраженная сеньора Элизенда Вилабру вышла из автомобиля, оставив дверцу открытой, и направилась в центр деревни Байяска. Даже взглядом меня не удостоила, словно я ее смертельно обидел, это я-то, живущий ради нее, с ней и в ней, чем я тебе не угодил, любовь моя? – сказал Хасинто, выходя из автомобиля, закрывая заднюю дверь и приготовившись ждать тебя, как делал это всю свою жизнь, о Элизенда.

За ней увязались две любопытные собаки; немногие же обитатели деревни предпочли наблюдать за вновь прибывшей из своих домов, вынося такой вердикт: приехала из Барселоны и увезет с собой картины. Надо известить святого отца. Точно, да-да, наверняка приехала, чтобы забрать их. Потому что когда к нам в последний раз кто-то наведывался, это был епископ из Сеу, и он прихватил с собой Богоматерь Сант-Серни и земной шар, а вместе с ним и целую колонию жучков-древоедов, что уже много веков паслись в нем; правда, сопровождал он сии действа искренней улыбкой, приятными словами и весьма прочувствованным благословением.

Похитительница картин вошла в церковь в ту самую минуту, когда отец Дот, готовый принять мученичество, разместился перед барочным алтарем, скрывавшим расписную апсиду. Ослепленная уличным светом, Элизенда несколько секунд не могла разглядеть черную фигуру святого отца, стоявшего у алтаря с выражением готовности наперекор всем стихиям пройти свой путь до конца.

– Добрый день, святой отец.

Нет, она не из Барселоны. Эта дама из Торены. Хозяйка дома Грават. Вилабру. У нее такой же рот, как у отца Аугуста, математика.

– Добрый день, сеньора.

Не говоря ни слова, Элизенда Вилабру направилась в угол храма, где лениво позевывала от скуки маленькая, почти игрушечная исповедальня из черного дерева, давно пересохшего от множества бед, которые ему довелось выслушивать на протяжении долгих веков; подойдя к ней, дама осенила себя крестом. Отец Дот сглотнул слюну и, видя, что вновь прибывшая неподвижно застыла на молитвенной скамейке, вошел в исповедальню, взял столу, поцеловал ее, надел на шею, сел и тут же опьянел от аромата неведомого ему благоуханного, сладостного, греховного цветка. Элизенда Вилабру из дома Грават, гранд-дама из Торены, призналась ему в длительной бурной связи, которой она решила навсегда положить конец; я хочу поставить точку, забыть прошлое и больше не грешить.

– Вы раскаиваетесь, сеньора?

Нет. Я лишь борюсь за то, чтобы сохранить контроль над своей жизнью.

– Да, святой отец.

– Раскаяние – это путь к спасению.

Я не могу себе позволить быть игрушкой в руках этого молокососа, этого сукиного сына Кике Эстеве.

– Вы меня понимаете, сеньора?

Мне нужен полный контроль над ситуацией.

– Да, святой отец. Поэтому-то я и хочу открыто заявить в присутствии такого достойного свидетеля, как вы, что никогда больше ничего подобного не совершу, никогда больше.

– Примите мои поздравления, сеньора, – возможно, излишне льстивым тоном.

– Спасибо, – сухо.

– Это называется сила воли.

Хозяйка дома Грават ничего не ответила, и отец Дот сказал ego te absolvo a peccatis tuis во имя Отца, Сына и Святого Духа, и, скрепляя договор, который она только что подписала сама с собой, Элизенда Вилабру вновь осенила себя крестом.

– Ступайте с Богом, сеньора.

– А покаяние?

Она застала его врасплох. Какое, к черту, покаяние я могу назначить гранд-даме из дома Грават? Боже мой, сеньора. Двадцать раз прочитать «Аве Мария». Дама встала с колен, намереваясь уйти, и ошеломленный священник обнаружил у себя в ладони сложенную пополам банкноту. Он инстинктивно развернул ее и сказал ничего себе, Пресвятая Богородица, и купюра исчезла в складках сутаны.

Ровно в то же время, когда сеньора Вилабру, ослепленная солнечным светом на выходе из байяскской церкви Сант-Серни, беспомощно моргала, пытаясь смотреть вдаль, туда, где ее ждала машина, но двадцатью семью годами раньше, щупальца Элиота взорвали высоковольтную вышку возле реки Риалб. На военных свалилось столько дополнительной работы, что им даже в голову не пришло бросить взгляд вверх, на горы, где наблюдалось необычно оживленное движение.

Знаешь, что происходит, доченька? Да то, что быть героем – это изнурительный труд. Мой страх никак не покидает меня. Единственное отличие от прошлых недель состоит в том, что я так устал, что некоторые опасности воспринимаю гораздо легче. Уже несколько дней мы не перестаем проводить людей через торенский округ. И если бы только людей! Не далее как позавчера через наш округ прошел отряд, тащивший демонтированную пушку; судя по всему, ее в свое время не удосужились убрать с четырехлетней давности оборонительного рубежа республиканцев. Невероятно. А сегодня ночью мы провели десять мулов, груженных амуницией, которую, как мне сообщили, похитили у регулярной армии. Не знаю, что именно планируется, но явно идет подготовка к операции грандиозных масштабов. У всех укрывающихся в школе взгляд мрачный, но исполненный решимости, словно должно произойти нечто очень важное. Но все они упорно молчат. К счастью, детей с грустными глазами в школе нет, потому что сейчас летние каникулы, и благодаря этому я располагаю большей свободой и могу позволить, чтобы у меня над головой спали десять или двенадцать снайперов, набираясь сил перед тревожной ночной гонкой по горам. Как бы мне хотелось рассказать тебе все это, глядя в глаза… И чтобы ты и твоя мать согласились выслушать меня. На сегодня я заканчиваю, потому что падаю от усталости, ведь уже три дня мне удается поспать не больше пары часов в сутки. Вот уже пять месяцев, как я веду двойную жизнь, одну ночную, а другую дневную. Восемь месяцев назад убили Вентурету, Роза сбежала от моей трусости, и все это полностью изменило мою жизнь.

33

Хотя было только шесть часов утра, холода он не ощущал. Скоро встанет солнце. А пока улицы спали, погруженные в темноту. Хотя Пласета-де-ла-Фонт и располагалась в городском районе Побле-Сек, но была тихой и безлюдной и чем-то напоминала Торену. Сюда вели четыре узкие улочки, которые, сойдясь, образовывали маленькую площадь со следами обитания голубиных стай и парой анемичных платанов. Тишину нарушало лишь воркование ранних голубей, единственных властителей этого тихого местечка. На одной из сторон квадрата площади выделялось мрачное строение из полусгнившего дерева, торговый киоск. В центре – фонтан, который, собственно, и дал название площади. Ориол наклонился к крану и открыл его. Струя воды оросила щеку; она показалась ему совершенно тошнотворной, поскольку за последнее время он успел привыкнуть к чистой горной влаге. Внезапно послышалась пулеметная очередь, Ориол, испуганно дрожа, присел на корточки, укрывшись за чашей фонтана, и только спустя несколько мгновений осторожно высунул нос, чтобы понять, что же происходит на другой стороне площади. Кто это и как это его обнаружили? Я ведь сугубо мирный обыватель, всего лишь скромный учитель, эти маки запудрили мне мозги, я не хотел ни во что влезать… Голуби, напуганные не меньше его, разом взлетели и теперь взирали на все происходящее с деревьев. Прячась за чугунным фонтаном, он разглядел напротив, на противоположном конце площади, владельца таверны Манел, который только что поднял металлические жалюзи своего заведения; мужчина вошел в таверну и зажег скудное, будто усталое освещение. Ориол огляделся по сторонам. На площади не было ни взвода солдат, ни готовящихся к штурму жандармов. Потом взглянул на свои ладони, которые все еще немного подрагивали, и подставил их под струю воды из фонтана Пласета-де-ла-Фонт. Вентура, он же лейтенант Марко, сказал ему до Рождества никаких контактов. Но тогда зачем вы дали мне адрес? Потому что ты имеешь право его знать. И вот в конце августа он нарушил дисциплину, потому что август – это не Рождество. Но ведь ни от кого нельзя требовать того, что невозможно выполнить.