Швейцарец. Лучший мир  - Роман Злотников

Никаких трудностей подобное разделение не принесло, потому что все материалы ещё в доме были разобраны на «кучки» и на аэродроме Люцерна сразу загружены в разные самолёты. Так что никаких лишних телодвижений, типа сортировки и перегрузки ящиков с распечатками и образцами из самолёта в самолёт, делать не потребовалось. Хотя до Минска все летели на одном «Дугласе». Так как официально считались «группой академика Вавилова, возвращающейся из научной командировки». Николай Иванович был известным путешественником. В тридцатом объехал с экспедицией все южные штаты США, а в тридцать втором – тридцать третьем и того хлеще – целых полгода обследовал земледельческие районы Центральной и Южной Америки, посетив Сальвадор, Коста-Рику, Никарагуа, Панаму, Перу, Боливию, Чили, Аргентину, Уругвай, Бразилию, Тринидад и ещё шесть стран. Так что подобные путешествия для него были в порядке вещей и ни у кого никакого удивления не вызывали. Учёный – что с него взять? Опять шлялся по какой-нибудь жопе мира… Охрану и режим секретности, заключающийся в первую очередь в том, чтобы исключить опознание Сталина кем-либо из пилотов, штурманов и механиков, обеспечивал лично Зорге, который на этот раз летел с ними… Впрочем, чего-то слишком сложного для этого предпринимать было не нужно, так как погрузку опечатанных ящиков в самолёты осуществили ещё до их прибытия на аэродром, а сам полёт продлился всего около семи часов, во время которых весь режим секретности заключался в том, что пилотам было запрещено выходить в салон самолёта без предупреждения. А когда они просились в туалет, Сталин и Межлаук, которого до Минска тоже решили лично не светить, накрывались одолженными у механиков ещё на аэродроме тулупами с головой и делали вид, что спят. С учётом того, что одет Иосиф Виссарионович был отнюдь не в привычный всем френч и сапоги, вероятность того, что его кто-то опознает, была признана близкой к нулю.

– Товарищ Сталин, подъезжаем, – заглянул в салон Власик. Иосиф Виссарионович бросил на него быстрый взгляд и коротко кивнул.

На даче в Абхазии он провёл почти три недели, и за это время его посетило более сорока человек. И тех, кого он туда вызвал, и тех, кто приехал сам. Иногда даже настойчиво напросившись. Некоторые из посетителей высказывали обиду за то, что он, мол, «ушёл в скит» и полностью прервал общение, но Сталин отговорился тем, что болезнь оказалась неожиданно слишком затяжной, причём пришлось даже перенести хирургическое вмешательство. Разоблачения он не боялся. Там, в будущем, его действительно прооперировали. Обнаружились какие-то проблемы в лёгких. Похоже, именно из-за них его часто мучили боли в груди и простуда. Причём перед операцией пришлось настоять на том, чтобы ему в клинике сделали на груди полноценный разрез, а не как там у них было принято, два маленьких прокола. Ради этого понадобилось даже вызывать адвоката и подписывать юридически оформленный отказ от претензий, «в том числе и в косметической области». Но всё равно разрез получился очень небольшой и аккуратный. Здешние врачи точно будут ломать голову, кто и каким инструментом его сделал… Но он таки имел место быть. Так что даже если «заинтересованные лица» смогут получить доступ к записям наблюдающих его в этом времени врачей, которые после его прибытия в Москву точно настоят на непременном осмотре, в чём Сталин, кстати, совершенно не сомневался, с этой стороны опасности ждать не стоило.

Как бы там ни было, за эти три недели большая часть тех, кто весь этот год упорно искал, куда это подевался Коба и не пора ли собирать своих сторонников и вербовать союзников, чтобы побороться за лакомый пост лидера страны (а скорее всего кое-кто уже вовсю и собирал, и боролся), смогли наконец-то удовлетворить своё любопытство и убедиться в том, что Сталин жив и вполне трудоспособен. Даже ещё и поздоровел и окреп. Так что тот накал страстей, который был вызван и самим фактом его недоступности, и жгучим желанием понять, куда он делся и почему информация о его местопребывании так тщательно скрывается, явно пошёл на спад, сменившись новой волной интереса, направленной на выяснение того, что и как он теперь собирается предпринять. А это означало, что теперь пришла пора возвращаться в Москву…

Вагон наконец вздрогнул и остановился. Иосиф Виссарионович развернулся и, протянув руку, снял с вешалки у двери шинель. От одежды, привезённой из будущего, он отказался сразу по прилёте на юг, переодевшись в машине, которая встретила его в Адлерском аэропорту. Во время перелёта та одежда, в которой прибыл из будущего, позволяла ему лучше замаскироваться, но на озеро Рица должен был прибыть именно Сталин. И он таки туда прибыл. Одежда же была в один из вечеров тщательно сожжена в печи… Особенного сожаления по поводу этого Иосиф Виссарионович не испытывал, хотя одежда из будущего, чего уж там скрывать, была удобнее и комфортнее. Но он всегда был способен обходиться малым. Да и – каждому времени своя шинель…

На перроне его встретили Бухарин, Орджоникидзе, Каганович и Наденька с дочкой. Сталин поджал руки встречающим соратникам, обнял жену, вскинул на руки и поцеловал дочь.

– Отлично выглядишь, Коба, – весело заявил Серго, – вижу, что лечение пошло тебе на пользу.

– Так и есть, – кивнул Сталин. – Рад всех видеть. Спасибо, что встретили. Сегодня, извини, работать не буду. С семьёй хочу побыть. А завтра уже по полной впрягусь.

– Как? – не сразу понял Каганович. – А-а-а, понятно…

Иосиф Виссарионович едва заметно сморщился. Да уж, надо отвыкать от подхваченных в будущем словечек и выражений.

Пока ехали до Зубалово, Сталин, улыбаясь, слушал весело болтающую Светлану и глядел в окно, заново привыкая к довоенной Москве и местной неторопливости. Даже усмехнулся, вспоминая, как буквально вцепился в подушку сиденья, когда они с Александром ехали в Цюрихский аэропорт. Такси «Мерседес» шло всего-то со скоростью километров сто двадцать, но тогда ему это показалось немыслимо быстро. Впрочем, здесь, в тридцать седьмом, это и есть быстро. Не каждая гоночная машина столько разовьёт. Да и вообще никакая, если будет ехать не по специальному треку, а по обычной дороге. Ну, если это, конечно, не немецкий автобан или американский хайвей. Вот, кстати, и ещё одна забота…

Да уж, будущее оказалось… странным. И счастья там точно было ничуть не больше, чем в настоящем. Да как бы даже и не меньше. Потому что счастье – это эмоция, чувство, ощущение, а они иррациональны по своей сути. Эмоции же там, в будущем, у большинства людей отчего-то были в основном негативные. И этого он первое время просто не мог понять. Потому что будущее было невероятно, немыслимо, ошеломляюще богато и обустроено. И это богатство чувствовалось буквально во всём. А как иначе, скажите мне, оценивать те же никелированные краны в туалетах? Или хромированные ручки дверей и бамперы большегрузных автомобилей? Ведь Иосиф Виссарионович ясно помнил времена, когда тот же Серго распределял эти металлы среди предприятий советской промышленности едва ли не по килограммам. В лучшем случае по тоннам. Как важнейшее стратегическое сырье! Или личный достаток? Он вырос среди людей, дети которых носили по наследству от старшего к младшим единственную рубашку, годами чиня её и наставляя заплатки, так что уже третий-четвёртый ребёнок вполне мог щеголять рукавами, сделанными из ткани, ни по цвету, ни по фактуре, а то и по материалу не совпадающей с той, из которой была сшита рубашка. Они месяцами питались пустой бобовой похлёбкой, потому что денег на то, чтобы купить мяса или фруктов, даже в сезон, когда они стоили копейки, просто не было… Он ведь почему так любил шашлык? Потому что в детстве шашлык был для него несбыточной мечтой, чем-то волшебным, небесной амброзией, ибо семья сапожника-алкоголика и работницы-подёнщицы могла позволить себе мясо дай бог несколько раз в год. Небольшой кусочек. Дешёвый. С костями и жилами. Из которого точно не получится нормального шашлыка. Так что он всё равно шёл в похлебку. И тогда они ели мясную похлебку. Вы только вслушайтесь в это волшебное словосочетание – мясная похлёбка! Это же волшебная еда!!! Так что ребёнком он жутко завидовал тем людям, проходя мимо двора которых он чувствовал незабываемый, волшебный, пьянящий запах запечённого на углях мяса. Это люди могли есть чистое мясо! А мусор? Тысячелетиями человечество пользовалось всем, что оно способно было произвести, до упора, до крайнего предела, до кусочков и черепков! Ту же одежду вынашивали до того момента, когда она превращалась в одну большую заплату. Но и после этого её не выбрасывали, сначала используя в качестве тряпок для вытирания пыли и мытья полов, а потом сдавая остатки за копеечку малую старьёвщику «на бумагу»[147]. Из оставшихся от кройки и шитья лоскутков шили лоскутные одеяла. Полусгнившая солома с крыш шла по весне на корм скоту. Ножи точились и точились, пока лезвие не превращалось в узкую полоску вдоль обуха, но и после этого их не выбрасывали, приспосабливая в качестве шила. Всё до крошки шло в дело и использовалось до полного износа. До превращения в сплошные дыры и обломки. Именно поэтому культурный слой в городах, то есть местах массового скопления людей, в течение тысячелетий нарастал дай бог на миллиметр в год… В будущем же одна Москва производила за этот же год почти четыре миллиона тонн мусора. То есть если разделить площадь Москвы на объём производимого мусора, то получится, что на каждый квадратный километр в год приходится почти по полторы тысячи тонн. Или по тонне на каждые семь квадратных метров. Вслушайтесь в эти цифры! На площадь размером с кухоньку улучшенной хрущёвки – тонна мусора в год! Сколько лет понадобилось бы для того, чтобы гора мусора похоронила под собой стены Кремля? Ну, с учётом того, как быстро нарастали эти мусорные потоки… И что это был за мусор? Кто вообще сегодня, в тридцать седьмом, может, скажем, себе представить такую вещь, как ОДНОРАЗОВЫЕ канистры для стеклоомывателя или питьевой воды?! Иосиф до сих пор помнил кувшин для воды, который был в доме его матери. Совсем новым он его никогда и не видел. Только с отбитым горлышком. Затем с треснувшей ручкой. Потом вообще без ручки. А когда появилась трещина в стенке, мать регулярно, раз в неделю, замазывала её свежей глиной и ставила на ночь на полку сушиться. Ну не было у матери денег, чтобы купить новый. Да они революцию делали, чтобы каждый ребёнок каждый день мог иметь на завтрак стакан молока, а раз в неделю, в воскресенье, есть мясо и по праздникам даже белую булку. Это считалось достойным и справедливым, и ни на что большее никто особенно не рассчитывал…