Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов

непобедимое — вот это спокойное радушие, которым исполнено его лицо, эта мудрая неторопливость в движениях. Отец был натурой терпимой, он знал людей и умел расположить их, у него были тут свои средства, неброские, — он был интеллигентным человеком. В этой стране, где деликатность преемственна и в силу самих устоев быта, такой человек был принят легко.

Каким помнил Крымов отца? Сын всегда нуждается в отце, при этом в тридцать лет неизмеримо больше, чем в десять, — если жизни суждено обременить человека бедами, то она старается это сделать именно к тридцати. Но как раз в эти лета или приблизительно в эти лета отца и не оказалось.

И все-таки Крымов благодарен судьбе, что отец был, да к тому же такой отец. Вот интересно: вспоминаешь отца — и на память приходят голос его, глаза и, пожалуй, руки. В голосе была добрая суровинка, которая и щадит, и струнит, и воодушевляет. В глазах — и мудрая кротость, и всевидящая храбрость, и энергия характера. Но вот руки — они всесильны: одним своим прикосновением умели сотворить чудо — снять с сердца горе, которому, казалось, нет предела, или одарить радостью, которой хватит тебе на всю жизнь. Наверно, у отца были свои заповеди, которыми он зарекся не поступаться: за кажущейся покладистостью этого человека была сокрыта сила. Это был сильный человек — твердость и терпение были его достоинствами. Нельзя сказать, чтобы отец школил сына, — казалось, сын воспринял не только физический облик своего родителя, но и душевный, воспринял с такой точностью, что людьми, знавшими старшего Крымова, это угадывалось. Нет, дело даже не в генах, которые запрограммировала хитрюга природа. Дело в ином: незримые токи шли от одного человека к другому. Наверно, огромна была способность отца посылать эти токи, но многократ сильнее была готовность сына эти токи воспринимать.

Крымов смотрел в иллюминатор. Прежде чем потемнеть, небо стало зеленым. Эта зеленоватость, казалось, проникла и в самолет. Зелень была бледной, с желтизной, какой она бывает, когда зацветает майский лес, потом становилась все более глубокой, дав прорасти звездам. Крупная звезда встала едва ли не над самолетом.

Нет-нет, а Крымов обращал взгляд на старика. Возникло желание, почти неодолимое, склонить его к беседе, у которой бы была одна тема — «отец». Но надо было усилие, чтобы сдержать себя. «Да уместно ли это? В самом деле, уместно?» Почему неуместно? Крымов и сам объяснить не умел, но чувствовал, что этого делать не надо. Однако не смотреть на старика он не мог, это поистине было сильнее Крымова. Он вдруг приметил, что старик полудремлет: его шея потеряла упругость, седая голова завалилась, подрагивая, — видно, сон сморил старика.

Крымов достал алюминиевый снарядик с валидолом, выпростал на ладонь таблетку — дало знать сердце. Он уже готовился принять ее, когда увидел, что кто-то улыбается ему из полутьмы самолета, улыбается участливо. Он поклонился, установив: женщина, в возрасте, она сидела по правую руку от старика, — возможно, соседка нового знакомого, быть может, жена. Видно, засыпая, старик рассказал ей историю Крымова, и она сочла себя обязанной приветствовать русского. Пока что улыбкой. Зубы у нее были крупными, заметно уродуя лицо. Она знала это и, улыбаясь, стыдливо смыкала губы, а когда это не удавалось, подносила ко рту руку. Рука казалась угольной, с короткими, сведенными старостью пальцами и ярко-красными наманикюренными ногтями. Сочетание этой угольной кожи, почти омертвевшей, с красными ногтями, могло показаться Крымову печальным, если не сказать траурным.

Старик проснулся и, не раздумывая, пошел к Крымову — в этом была заученность, способная вызвать улыбку. Именно заученность: так только что явившийся на свет черепашонок, стряхнув с себя скорлупу и крупинки песка, бежит к морю, безошибочно зная, что оно перед ним, а не позади него.

— Еще вспомнил... Клымов-сан!.. — Он встал перед Глебом Александровичем, широко расставив кривые ноги. — Как-то поехали на Хонсю... Вы поняли: Хонсю-остлов... Там сосны высокие, как это небо! — он поднял руки, вообразив, что над ним небо, но уперся взглядом в потолок самолета. — Тли богатыля валили сосну!.. Тли!..

Да, три богатыря валили сосну и обратились с просьбой, в сущности скромной: удержать шест, чтобы сосна, не дай бог, не завалилась туда, куда ей валиться не положено. А когда сосна рухнула, спросили, кто помогал им валить дерево, и, узнав, что то был посол, чуть не рухнули вместе с сосной.

Глеб Александрович испытал неловкость.

— Это ваша жена? — спросил он; понимал, что его вопрос имеет весьма косвенное отношение к рассказанному, но иных слов у него сейчас не было.

— Да, жена, — сказал старик и посмотрел на женщину, которая будто бы ждала этого взгляда и с готовностью закивала. — Ему все было интелесно у нас, — вернулся старик к разговору об отце.

Старик сказал и пошел к себе, покачиваясь, — не мог упрятать кривых ног, — а Пугачев усмехнулся откровенно:

— Значит, три богатыря? Дед-сказочник, сказочник!..

Крымов возразил, но не резко:

— Не знаю, не знаю...

А Глеб Александрович смотрел вслед старику и вновь ощутил, что в этой выгнувшейся яйцом спине, в худых плечах, одно из которых выше другого, в самом движении рук, которые вдруг стали непонятно осторожны, есть что-то такое, что вызывает жалость, — а вот отчего жалость: от сострадания к старости или от неравнодушия к человеку, который стал тебе близок? И вновь мысли обратились к отцу. Вот старик сказал: «Ему все было интересно у нас...» А ведь это не просто: интересно. Чтобы проявить интерес, надо победить равнодушие, а победить равнодушие — это почти явить симпатию, не так ли?.. Да не усмотрел ли он в народе, в самой преисподней его быта, нечто такое, что может покорить, взять в плен?

Крымов вдруг спросил себя: да не видел ли он старика в большом посольском доме еще при жизни отца? Ему кажется, что он отыскал ключик, который так необходим ему сейчас. Он готов даже поверить, что однажды видел старика в пятигранной комнате посольства, оклеенной красными обоями, в которой отец занимался языком, — отец, как это доводилось видеть не однажды, пытался рассказать, разумеется, на языке, все, что открывало его взгляду распахнутое на улицу окно: способность улицы явить новые детали и краски была велика. Этот эпизод заметно возбудил ум — все новые и новые картины из посольской