Лис - Михаил Ефимович Нисенбаум

непереносимо чужим. Но хуже было другое: можно бежать отсюда, поехать в другое помещение, на другую улицу, дождаться другого времени дня или года, – и ничего не изменится.

На следующую пару он не пошел, не мог представить, зачем сидеть полтора часа в чужом помещении с чужими людьми, слушая невыразительную речь мужчины, вообразившего, что у него есть право поучать других. Все ускоряя шаги, он миновал коридор, сбежал по мраморной лестнице (холодное нарядное эхо ступенчато бросилось за ним) и выскочил за ворота.

•

Дверь, выкрашенная той же краской, что и стена, была заперта. Сольцев тянул за ручку, тряс, уткнулся лбом в холодное железо обивки. Двор высокого сталинского дома, уставленный безмолвными машинами, пустовал. Железо жалело лоб, утешало твердостью и прохладой. Не подалась и другая, в соседнем подъезде. Третья оказалась открыта.

Зачем ему понадобилось ехать на Садово-Кудринскую к дому Роберта Литкина, зачем взбираться на крышу? Казалось, слепая могучая сила тянет Сольцева к месту, где он побывал в самое счастливое мгновение своей любви. И чем ближе оказывалось это место, тем больнее стучало оживающее сердце. А может, дело в высоких ступеньках черной лестницы?

На крыше ничего не переменилось: тот же сильный воздух, то же солнце, те же гулкие провалы железа под ногами. Такие же игрушечные машины внизу и потоки ветра, обратным водопадом взмывающие вверх. Касаясь труб и антенных мачт, Сольцев пробирался туда, где когда-то они стояли с Зеньковской Радой. Вот здесь ему стало больно по-настоящему – до темноты в глазах. Он стоял в той точке, где сходились все его потери, откуда яснее всего виделась невозвратность утрат. Голова тяжело звенела, словно наковальня, от набата пульса, точно именно о голову разбивалось его сердце. Ничего больше не случится – ни друзей, ни музыки, ни Рады.

Одно облегчало боль: течение воздуха из-под карниза. Пошатываясь, он сделал несколько шагов к краю – надо сесть и подставить лицо восходящим потокам. Но кровлю окаймляла решетка, невысокая, а не сядешь. Сольцев оперся коленями о железную планку и кивал головой, окуная лицо в толкающие волны воздуха. Боль не проходила. Он качнулся сильнее, занес ногу над решеткой, перебросил вторую и встал, опираясь о кровлю одними каблуками ботинок.

Ветер снизу, ветер слева, кровь к голове, ветер сверху. «А для мамы я только головная боль. Прости, ма… Здравствуй, радость». Отпустил железную планку решетки и раскинул руки, точно хотел обнять небо. В последний миг ему стало страшно, он дернулся, пытаясь снова ухватиться за горячее от солнца железо. Но именно это резкое движение, которое могло спасти, лишило его равновесия. Каблуки соскользнули с края кровли, и ветер хлынул в уши, волосы, рубаху с шумом, криком, светом. Ветер полета запихивал обратно в рот рвущийся голос. Последний крик разогнался до скорости света и со всей силы рухнул на землю, превратившись в другое небо – кобальтово-синее, черное, оранжевое, непереносимо красивое. Страха нет, боли нет, успел подумать меркнущий мир, секунду назад бывший Василием Сольцевым.

Глава 18

Две тысячи пятый

– Лекс эст квод популюс юбэт атквэ конституит[23], – звучал из среднего ряда монотонный голос.

На последней паре читали «Об источниках римского права». За сегодняшний день Тагерт разбирал этот текст в четвертый раз, а за все время работы, пожалуй, в пятисотый или тысячный. Сюрпризов никто не ждал. Тем более многие студенты заранее добывали готовый перевод вместе с разбором. Преподавателей такие вещи раздражают, но что с этим поделаешь?

К четвертой паре группа приходила уставшей, и в маленькой аудитории было довольно тихо. Выслушав два-три предложения, Сергей Генрихович обвел студентов насмешливым взглядом и произнес:

– А что это вы читаете текст, точно платежную ведомость? Это вам что, жировка?

– Не понял, – сказал Вадим Корепанов. – А как надо?

– Поживее. С чувством. Кто следующий?

В разных частях аудитории поднялись руки. «Пожалуйста, Яна Виничук».

– Можно с места?

– Можно. Но в карьер.

– В смысле?

– Давайте, давайте, давайте!

Девушка с гладким монолитом каре принялась старательно читать.

– Яна Владимировна, вы объявление в аэропорту делаете?

– Да какая разница? – дерзко отвечала студентка. – Главное, без ошибок.

Разумеется, выразительность чтения не имела ни малейшего значения, и уже этого диалога было достаточно, чтобы вывести группу из полусна. Вверх тянулись полтора десятка рук, больше половины группы приготовились принять вызов. Не глядя, Тагерт указал в дальний угол. Поднялась Алевтина Угланова. Учебник остался лежать на парте. «Можно сидя», – разрешил латинист. Угланова взяла в руки учебник, заглянула и вновь положила на стол, продолжая стоять и молчать. Тагерт собирался уже спросить, чем объясняется столь продолжительная пауза, но тут Алевтина тихо заговорила грудным голосом:

– Плебс аутем а популо эо дистат…

Голос ее окреп и теперь поднимался все выше, звучал все напряженнее, словно речь шла не о юридических определениях, а о семейной трагедии или несчастной любви:

– …цетери цивес сине патрициис сигнификантур[24].

На щеках Алевтины пылал румянец, она воздевала руки к небу. Голос, звеня, переполнял аудиторию, он пел, жаловался, укорял, торжествовал, так что все и думать забыли о законах, плебисцитах и постановлениях сената. Не останавливаясь, студентка декламировала текст дальше. Глаза были обращены к Алевтине, глаза сияли – у кого смехом, у кого восхищением. Голос смолк, и аудиторию затопил ливень рукоплесканий. Группа воскресла, пора было двигаться вперед. На вопрос «Кто продолжит чтение?», однако, никто не поднял руки. Пожав плечами, Тагерт собрался вызвать кого-нибудь по журналу, но обнаружил, что в бой рвутся сразу двое, причем оба сидят за одной и той же третьей партой.

– Прошу, Степан Александрович!

– Сергей Генрихович, мы вдвоем, можно? – поднялся вместе со Степаном его приятель Володя Мелкумов.

– Как вдвоем? – удивился Тагерт. – Хором?

– Ага, – на два голоса отвечали друзья.

Следовало сказать «нет» или «в другой раз», следовало охладить общий цирковой задор, но Тагерт чувствовал, что и студенты, и сам он жаждали зрелищ, махнул рукой: валяйте.

– Ван, ту, фри, – продекламировал Мелкумов, и дуэт грянул.

То есть грянуть-то он несомненно грянул, но не вполне стройно, потому что Владимир принялся за предложение о законе Гортензия, а Степан – о постановлении сената. Несколько секунд они тараторили, с укором глядя друг на друга, как бы надеясь, что второй одумается. Публика пребывала в восторге: ведь с радостью от безупречного исполнения сравнима только радость от того, что кто-то эффектно сел в лужу.

•

После занятий Тагерт долго сидел в пустой аудитории. Уходить не хотелось. Делая отметки в журнале, он то и дело отвлекался, замирал, вслушиваясь в воспоминания, еще не вполне отделившиеся от событий. Случилось нечто новое, небывалое, это будоражило – ведь в повседневной преподавательской жизни происходят по большей части повторы. А что, собственно, произошло? Семинар прошел веселее обычного, да. Но откуда тогда непроходящее беспокойство? В воздухе висело предчувствие чего-то важного, оно танцевало перед крупным носом Тагерта и не давало себя обнаружить.