Удивление перед жизнью. Воспоминания - Виктор Розов

Так и приглашение Общества: почему я, а не, допустим, Арбузов или Штейн, Салынский или Володин? Все, как говорится, на равных. Но уж тут я никакой неловкости не чувствовал, а просто обрадовался. Вроде выиграл в лотерею.

Люблю путешествия! Конечно, хотелось бы поехать и с женой… И я спросил в иностранной комиссии Союза писателей, которая всегда оформляет подобные вояжи:

– Скажите, пожалуйста, а нельзя мне взять с собой жену?

– Можно. Но где же вы возьмете деньги на ее содержание?

– А сколько денег даст мне на руки Общество? – спросил я, как будто стоял в магазине и узнавал, почем чемодан или зонтик.

– Вам выдадут по одной тысяче франков на руки каждому. Питаться будете сами. Гостиницы, дорожные билеты внутри страны – за счет Общества.

– Ого! – воскликнул я. – Тысяча!

По тем временам это были порядочные деньги. Значит, авиабилеты туда и обратно для жены я беру за собственные деньги, а тысяча франков на двоих на еду – это же, грубо говоря, обожраться можно. В гостиницах номер дают всегда двойной, а если кровать одна, то такая широченная, что улягутся и вшестером.

– Но вам, может быть, захочется что-нибудь купить в Париже.

– Нет уж, лучше я возьму с собой жену.

И мы втроем вылетели во Францию.

Поездка была восхитительная! Хозяева старались показать все, что мы желали. А желали мы увидеть все. Кроме обычного Лувра, Галереи импрессионистов (ах, она помещается в знаменитом зале для игры в мяч, где когда-то, во времена Великой французской революции, заседал Конвент! Черт побери, как разыгрывается воображение, захватывает дух!), Музея нового изобразительного искусства, в котором я ходил тихо и вежливо, почти ничего не понимая (отнюдь не хочу сказать, что это делает мне честь), театров, соборов, Пантеона, площадей, улочек, Монмартра и конечно же Пляс Пигаль, где ты ходишь со страхом и возбуждением, мы с женой посетили два кладбища. Батиньоль, чтоб поклониться праху Шаляпина (кстати сказать, с трудом узнали, на каком кладбище он похоронен; и хорошо, что теперь прах его покоится на родине). Нашли могилу, прочли надпись на плите: «Здесь лежит Федор Шаляпин, гениальный сын земли русской» и положили букетики незабудок и ромашек, решив, что именно такие цветы следовало купить для русского певца. Съездили и за город, в Сен-Женевьев де Буа, чтобы поклониться могиле другого знаменитого русского человека – Ивана Алексеевича Бунина. Нашли, поклонились скромному железному крестику и с печалью отметили некоторую запущенность могилы и удивились, что жестяной прямоугольник с именем его жены, умершей позднее, просто уголком воткнут в землю около креста.

Мы побывали в Марселе, Руане, Реймсе, Каннах, где-то еще и попали в Ниццу. Вот с этого городка мне и следовало бы начать свою маленькую заметку-роман. Да, да, в заметке пишешь обо всем мельком, но если бы кто знал, что совершается в голове пишущего! В это время столько мелькает перед взором, что, поверьте, заметка эта и роман. Калейдоскоп лиц, событий, даже приключений.

Так вот, Ницца… Стоп! Вернусь чуточку обратно. Еще в Париже в отделе культуры министерства иностранных дел меня спросили (Алешин в это время отсутствовал):

– С кем бы вы хотели повидаться?

Я назвал три имени: Мария Павловна Роллан, вдова великого писателя, с которой был знаком и раньше, Эжен Ионеско, автор известных пьес абсурда, и Марк Шагал.

Но дама в отделе культуры сказала, что госпожи Роллан нет в Париже и вряд ли она скоро будет дома.

Относительно же Ионеско было произнесено:

– Он человек несколько странный. Вас не смутит это?

Я ответил:

– Надеюсь, не смутит. – И добавил: – Мне любопытны его размышления о драматургии и хотелось бы узнать из первоисточника, что такое пьеса абсурда. Я же, в конце концов, профессионал и даже веду семинар по драматургии в Литературном институте имени Горького. Студенты вправе требовать у меня разъяснения успеха абсурдистских пьес, зная, что они идут в театрах всего мира. Сверх того, я видел четыре постановки пьес Ионеско: «Урок» и «Лысая певица» – в Париже, «Король умирает» – в Бухаресте, «Жертва долга» – в Нью-Орлеане. Две последние мне весьма понравились, хотя пьесы, что называется, были «не мои».

Я, пожалуй, и тут, как всегда, отвлекусь и расскажу о беседе с Ионеско, хотя бы коротко.

Жил Ионеско на Монпарнасе. Встретил нас, как мне показалось, несколько настороженно. Мы уселись на стульях, а он – в глубоком кресле. Был похож на покойного Бориса Ивановича Равенских, главного режиссера Малого театра, – маленький, щупленький, лохматенький, хотя и с небогатыми волосами. Вначале длилась пауза. Ионеско буравил нас глазами, молчал, и мы не знали, с чего начать. Но постепенно разговорились. Ионеско рассказал, как долго он мучился, нося в своем уме первую пьесу, недоумевая, что это за ерунда бродит в его голове и почему эта ерунда преследует его так маниакально. Он даже стыдился рассказать кому-нибудь свои фантазии. Но однажды решился открыться другу. Друг выслушал и, к его удивлению, изрек: «А что, знаешь, забавно. Пиши. Там разберутся». И «Лысая певица» и «Урок» появились – сначала на бумаге, а потом в театре. Правда, театр был невелик, – кажется, на пятьдесят четыре места (там-то я и смотрел), – но пьесы имели успех, многолетний и ежедневный.

– И тогда я понял, – сказал Ионеско, – что я не сумасшедший, или тогда все сумасшедшие, и стал писать свободно. Я не хотел писать пьесы о том или ином явлении жизни, о каких-либо людях, я хотел писать о самом смысле жизни, о ее, так сказать, сути.

Здесь мы немножко поспорили на тему, можно ли писать о смысле жизни или нельзя, и каждый остался при своем. Я-то, сермяжный реалист, считал и считаю, что писать только о смысле жизни бессмысленно, потому что смысла этого никто не знает, так как он необъятен, недоступен человеческому разуму. Пиши не пиши, упрешься в стенку. Возьмем пример проще. Допустим, я хочу написать сущность стола. В чем она?

Стол – предмет, на котором едят.

Да, но не только.

Стол – предмет, на котором пишут.

Да, но не только.

Стол – предмет, на котором играют в карты.

Да, но не только.

Мало ли что можно делать на столе и даже со столом. Если он деревянный, может пойти и на растопку печки, как в войну бывало. Он может быть деревянным, железным, пластмассовым, на одной ножке, на трех, быть сороконожкой… Даже большой пень на пикнике становится столом, когда на нем расстелешь скатерку и разложишь еду. Нет, сущность стола не отыщешь, дело можно иметь только с конкретным столом. Сущность же его, на мой взгляд, определяется только понятием. Скажи слово «стол», и сразу в это слово можешь вместить все столы мира от первого до последнего. Но является ли понятие предметом художественного исследования и изображения? Не думаю. Не представляю.

Позднее, когда мы были в Ницце в музее Матисса, я нашел подтверждение этой своей мысли. В одной из комнат музея висят огромные эскизы – чуть ли не от потолка до пола – фигуры святого Доминика. Фигуры эти предполагались для росписи часовни святого Доминика. На одном эскизе Доминик изображен в рост, с горящими глазами, лохматой головой и бородой, косматыми руками, жилистыми стопами, даже грязными ногтями на ногах. На нем была детально расписанная ряса. Все было то, что мы называем «реалистично». На втором эскизе тот же Доминик в рост, но уже подробной разработки глаз, волос, лица, рук, ног, рясы не было. Чувствовалась беглость, нечто похожее на эскиз во втором или третьем варианте. На следующем полотне эта эскизность увеличивалась и уже была похожа на черновой набросок: едва обозначены глаза, руки, ноги, ряса. И на последнем – так он и нарисован в часовне (я там не был, но женщина-экскурсовод сказала об этом) – было нарисовано нечто самым примитивным образом.