Последний в Мариинском дворце. Воспоминания министра иностранных дел - Николай Покровский

Та же самая политика продолжалась и при преемнике Шуваева Беляеве. В Румынию направляли новобранцев в количестве до семисот тысяч в то время, когда туда, за отсутствием надлежащих путей, невозможно было доставить продовольствия, и там был не только голод, но и жестокие эпидемии. И ничего не помогало: на этот раз большинство членов Совета министров высказалось против этой меры, но утверждено было мнение военного министра.

Благодаря такому сосредоточению войск на фронтах и в ближайшем тылу производительная работа в стране приостановилась, а продовольственные затруднения увеличивались до чрезвычайности. Но этого мало: даже с политической точки зрения такие сосредоточения войск представлялись и действительно оказались весьма опасными. На фронтах сидели старики, почти совсем не обученные и не умевшие даже стрелять, но оторванные от дела и семьи и готовые поэтому бежать при первом же столкновении. Среди них революционная пропаганда имела широкое и благодарное поле. Ею и занялись агитаторы левых партий, проникавшие отовсюду в армию под видом прапорщиков, санитаров, фельдшеров и т. п. Крайне вероятно, что много их прошло через Земский союз, который, кроме санитарного дела, стал заниматься постройкой дорог, мостов, открытием столовых и т. п. В одном Петрограде, откуда все старые, испытанные войска были давно выведены, сосредоточено было, говорят, до ста шестидесяти тысяч новобранцев, которых обучали на улицах и держали под ружьем. Запасные батальоны[588] доведены были в некоторых случаях до двадцати тысяч человек. Весьма понятно, что простая искра, брошенная в этот стог соломы, не могла не произвести жестокого пожара. И вот этого всего Шуваев, очевидно, не мог понять.

О морском министре, адмирале Григоровиче, я уже говорил выше. Это был, пожалуй, наиболее умный из всего состава Совета министров. Одно время, при падении Штюрмера, его называли даже кандидатом в председатели Совета министров[589]. Он пользовался уважением и в Государственной думе.

Министр иностранных дел С.Д. Сазонов держал себя в явной оппозиции к Штюрмеру. На него в это время уже сильно точили зубы: с одной стороны, его считали виновником войны, находящимся всецело под влиянием Англии, которая-де для нас гораздо опаснее Германии, в смысле экономической эксплуатации России в будущем. С другой, его будто бы близкие отношения с кадетами вызывали к нему особое недоверие. Но и он сам нисколько не скрывал враждебного отношения своего к Штюрмеру.

Министерство финансов продолжало оставаться в руках П.Л. Барка. Основная, руководящая мысль политики министерства в это время заключалась в том, чтобы быть, по возможности, всем приятным[590]. Первое время никто не встречался с отказом в отпуске кредитов. Это был приятный контраст с управлением графа Коковцова. Министерство с легким сердцем отказывалось даже от таких основных источников государственных доходов, как винная монополия[591]. Но в 1916 году финансовые дела шли с такими трудностями, что даже П.Л. Барк стал по временам обнаруживать попытки к сопротивлению. Конечно, эти попытки не распространялись на предположения, пользовавшиеся особым фавором, исходившие, например, от такого могущественного министра, как А.Ф. Трепов. Тут Барк был всегда пас.

Положение государственного контролера в деле охраны казенного интереса было поэтому в высшей степени затруднительным: в нормальном порядке инициатива этой охраны должна была исходить от Министерства финансов, и поддерживать ее должен был государственный контролер. На деле же последний не мог даже надеяться на серьезную поддержку со стороны Министерства финансов. Особенно это проявлялось в деле отнесения расходов на счет так называемого Военного фонда. По закону во время войны кредиты на потребности военного времени открывались по постановлениям Совета министров, без необходимости внесения оправдательного представления в Государственную думу. Это – ст[атья] 18 Сметных правил[592]. Кредиты же на неотложные необходимости вообще хотя и открываются Советом министров, но должны быть оправданы, согласно ст[атье] 17, внесением особых представлений в Государственную думу, по возможности, до окончания ее сессии, а во время перерыва – по истечении не более двух месяцев по открытии новой сессии. Из сопоставления этих двух статей видно с полною ясностью, что порядок, установленный по статье 18, может касаться исключительно расходов на военные надобности. Все прочие экстренные расходы должны разрешаться не иначе, как по статье 17, т. е. с внесением оправдательных представлений в Думу. Практика же в Совете министров установилась такая, что громадное большинство экстренных расходов, а в это время все почти расходы старались признать неотложными, министры стремились испрашивать по ст[атье] 18, основываясь на буквальном толковании, что это потребность военного времени: раз какой-либо расход должен быть выполнен до окончания войны, значит, это потребность военного времени, хотя бы дело касалось народного образования, постройки какого-либо невоенного завода и т. п. А так как времени окончания войны никто предвидеть не мог, то здесь открывалось широкое поле для отпуска всяких кредитов по ст[атье] 18. И сумма этих кредитов, разрешаемых вне одобрения Государственной думы и Государственного совета, возрастала с каждым заседанием Совета министров[593]. Особенно А.Ф. Трепов, да и другие министры склонны были злоупотреблять статьей 18. Конечно, я должен был возражать и возражал против такой практики[594]. В иных случаях эти возражения имели успех, в других – Совет их не поддерживал. А со стороны Министерства финансов помощи почти не было. Наконец, истощив всякое терпение, я написал министру финансов письмо по поводу проекта росписи на 1917 г., где высказал определенно, что такая практика продолжаться более не может, что уж лучше в самой росписи предусмотреть крупный кредит на непредвидимые расходы невоенного характера, допустив явный дефицит в более значительном размере, но не нарушать бюджетный порядок, закрывая глаза. Я просил министра финансов дать свой отзыв и обсудить этот вопрос в Совете министров.