Святые сердца - Сара Дюнан

«Да, что-то ее изменило», — думает Зуана. Да и как иначе? Если бы Господу было угодно послать ей смирение!

— Я думаю, что наш Господь всегда с нами, даже если мы не видим Его своими глазами.

Серафина молчит, как будто обдумывая эту мысль.

— Она была не права насчет него, — произносит она наконец, все так же тихо и вяло, совсем не как в былые времена. — Аббатиса сказала, что ему все равно. Но это неправда. Он любил меня.

Ей надо поесть, хотя бы немного хлеба. Это ведь разрешается. Зуана отламывает небольшой кусочек, обмакивает его в воду и протягивает ей.

— На, ешь.

Девушка смотрит на нее и качает головой:

— Я не голодна.

Колокол, отмечающий начало рабочего часа, начинает звонить, когда Зуана покидает келью послушницы и выходит в коридор. Впереди она видит сестру Юмилиану, которая движется прямо к ней, и опускает голову с намерением пройти мимо, не обменявшись с ней ни словом — сестра-наставница придерживается правила молчания даже в те часы, когда оно не в силе, — но пожилая женщина сама встречает ее взгляд. Вид у нее доброжелательный, почти радостный.

— Ты идешь от послушницы? Как ты ее нашла? Какая мощная перемена, правда?

— Я… Да-да, она совсем другая.

— Слава Господу, которому было угодно очистить ее от гнева и притворства и посеять в ее душе зерно смирения. Ему мы должны быть благодарны. А также и тебе, за заботу и твое средство.

Зуана смотрит на нее во все глаза. С тех пор как они столкнулись на собрании, Зуана ждала и даже готовилась к враждебности с ее стороны, но ничего подобного не заметила. Интересно, что сказала бы сестра-наставница, если бы узнала, по какой причине ей пришлось давать девушке это «средство»? Конечно, Зуана ей не скажет. Как не скажет и того, что случилось в келье сестры Магдалены много недель тому назад. Тайна на тайне — они множатся, словно плесень у плохой хозяйки в кладовой. Неужели и в их монастыре плохая хозяйка? Сколько можно лгать, стремясь сохранить покой в доме? Зуана вдруг понимает, что не знает больше ответа на этот вопрос.

— Она успокоилась, это верно. Но меня тревожит ее здоровье. После снадобья она очень ослабела. Ей надо есть, а не поститься.

— Тем, чья душа не знает покоя, приходится иногда жертвовать телесным благополучием ради духовного. Ничего плохого с ней не случится, сестра Зуана, я за ней присмотрю. Удивительные времена настали у нас в Санта-Катерине, как по-твоему? Господь ответил на наши молитвы и явился средь нас. Явился нам через молодую и старую. Боюсь, что ты этого еще не заметила, хотя это так же ясно, как солнечный свет на воде. Ты должна позаботиться о своей душе, сестра Зуана. Он хочет, чтобы и ты Его услышала. И ты услышишь. Я знаю. Все, что тебе нужно…

— Благодарю тебя за добрые пожелания, сестра Юмилиана, — с улыбкой прерывает ее Зуана. — Я тоже стремлюсь к Нему. Но я все же считаю, что девушка должна есть.

Сестра-наставница всплескивает руками и снова прячет их под платье.

— Ни у тебя, ни у меня нет права сомневаться в мудрости нашего отца-исповедника, — говорит она уверенно, как прежняя Юмилиана. — Она вверена моему попечению, и я буду заботиться о ней, как о своем ребенке. Да пребудет с тобой Господь, сестра Зуана.

— И с тобой, — отвечает Зуана, когда они расходятся в разные стороны. «Ах, почему любовь Господа не летает по воздуху, как дурные семена болезни? — думает она. — Может, тогда нам не пришлось бы постоянно спасать друг друга». И сама удивляется своей непочтительной смелости. «Я устала, — решает она, — и нуждаюсь в свежем воздухе если не душой, то телом».

Колокол еще звонит, когда Зуана, облачившись в плащ и прихватив холщовый мешок с инструментами, отправляется в аптекарский огород. Ливень наконец закончился, промыв небо так же, как землю, и наступивший день безоблачен и почти тепел. Летом после таких бурь над монастырем всегда поднимается пар: это солнце выжигает влагу. Сегодня ничего такого нет, но земля в садах наверняка смягчилась после сильного дождя, и всякой травке, уже пошедшей в рост под землей, теперь легче будет пробиться наружу.

Зуана не покидала галерей монастыря с той ночи на складе и теперь изумлена, обнаружив, насколько лучше чувствует себя на свежем воздухе. Ей пойдет на пользу работа в саду, где ее будут окружать одни растения. Она энергично шагает, чувствуя, как ветер обвевает ей щеки и как покидает ее тревога: за девушку, за Юмилиану, за аббатису, за весь спутанный клубок монастырских интриг и политики, и вспоминает, зачем она здесь: работа сестры-травницы предполагает заботу не только о людях, но и о растениях.

Ее огород по площади не больше покоев аббатисы — а ведь она увеличила его почти вдвое, после того как ее выбрали травницей, — однако в нем растет около сотни лекарственных трав и кустарников. От весны и до осени случаются дни, когда работы так много, что она едва успевает помолиться в уме — плодородие природы переполняет ее изумлением и благодарностью, но слова не идут на ум, так как все ее внимание поглощено циклом благочестивых мероприятий, которых требуют растения: прополкой, подвязкой, подрезкой, подкормкой, уборкой урожая, сушкой; иногда ей даже приходится воевать из-за них со слизняками и улитками, собирая их вручную, чтобы они, эти порождения сырости и гнили, не повредили ее самых нежных и драгоценных питомцев.

Прошлая зима выдалась суровой как для ее рук, так и для растений, но худшее уже позади. Она чувствует это, едва оказавшись на воздухе. В ее маленьком огородике, укрытом с одной стороны галереей поменьше, а с другой — выступом огородной стены, весна вполне может наступить раньше. Когда март стоит мягкий, почти все самые храбрые или живучие растения поднимают над землей свои головки. Их массовое возникновение до сих пор остается одним из самых ярких впечатлений ее детства, ведь до того, как университет организовал свой аптекарский огород — из чувства соперничества с Падуей и Пизой, которые уже тогда славились своими, — задний двор отцовского дома вечно загромождали старые ведра, горшки и деревянные лотки, в которых прорастали семена и принимались черенки. Иногда, в первые теплые дни, отец брал ее с собой туда слушать тишину.

«Некоторые ученые, великие мужи минувшего и настоящего, верят, что Бог создал человека для того, чтобы через него ощутить торжество своего творения. А потому наш долг и наша радость — постоянно свидетельствовать об этом чуде. Ты ведь ничего не слышишь, правда? Но вот теперь, пока мы стоим здесь, под землей тысячи луковиц, семян и корешков набухают, трескаются, идут в рост, армия крохотных усиков и ростков поднимается, двигаясь сквозь землю к свету, и каждый из них так мал, что, увидев его, поневоле подивишься, как он смог пробить такую глыбу земли. Представь себе, Фаустина. Каждый год повторяется это чудо…»

Нарисованная им картина оказалась такой яркой, а в его голосе звучало столько благоговения, что каждый раз, читая или слушая о Втором пришествии, она представляет себе кладбища как огромные аптекарские огороды, где тела, столь же нежные и юные, как молодые ростки, пробивают прогнившее дерево гробов и устремляются к Господнему свету, на зов трубы. Плоть неразложимая. Однажды она рассказала об этом отцу, и тот улыбнулся, как улыбаются родители, когда их дети оказываются мудры или очаровательны не по годам.