Диалоги с Евгением Евтушенко - Соломон Волков

Волков: Евгений Саныч, вы, конечно, знаете, что президент Путин сказал о крушении Советского Союза? Что это была одна из крупнейших – или он даже выразился, «крупнейшая геополитическая катастрофа ХХ века». А ваше отношение к этому какое?

Евтушенко: Конечно, тогда Вавилонская башня рухнула. Я был в то время депутатом от города Харькова и принадлежал к тем, кто считал, что нам нужно было отделить вопрос прибалтийских республик, поскольку они были аннексированы. Вынести его, так сказать, за скобки, просто вернуть им независимость. И даже мы говорили Михал Сергеевичу, что он должен был бы туда приехать и поздравить их с независимостью, чтобы потом, расширяя демократию, давая нашим людям больше возможностей и защищая права человека, постепенно соединяться с Европой. С цивилизованной Европой.

Волков: То есть вы считаете, что и республики Закавказья могли остаться в составе Советского Союза, сконструированного на какой-то новой основе? И среднеазиатские?

Евтушенко: Да, мне так казалось. Михаил Сергеевич был хорошим человеком, но когда он поехал туда, в Прибалтику, его окружили в основном коммунисты. Они отделили его от народов прибалтийских республик и, к сожалению, убедили его, они показались ему народом прибалтийским. И мы не смогли избегнуть таких ужасных вещей, которые произошли в Вильнюсе.

Волков: В Тбилиси, Сумгаите…

Евтушенко: По-другому могло всё, может быть, развиваться. Но опять говорю, что у истории нет сослагательного наклонения. Всё это было. Помню, я был в Киеве, присутствовал на заседании Рады, где чуть не дрались уже депутаты. И я почувствовал, как трещит наша Вавилонская башня. Я не спал всю ночь и написал одно из лучших своих стихотворений, «Дай бог!», которое стало песней. Музыку замечательную написал Раймонд Паулс. И до сих пор эта песня живет. Я понял, что разрыв с Украиной будет трагедией для множества семей. Так оно и случилось. Потому что многие проснулись за границей. Вот что произошло. Когда в Беловежской пуще всё это было решено. Ведь тогда был проведен референдум, если вы помните, относительно того, оставаться ли в Советском Союзе. Надо было, мне кажется, оставаться.

Волков: По результатам референдума, как мы помним, большинство предпочло бы сохранить Советский Союз.

Евтушенко: Совершенно верно. То, что было сделано в Беловежской пуще, было ошибкой, я думаю. К сожалению, Борис Николаевич Ельцин в тот момент повел себя весьма эгоистически. Он сам не понимал, что делает! Он вернулся и спал как огурчик. Я помню, как он вернулся оттуда: «Да всё будет прекрасно!» А как же валюта? «Будет та же самая валюта у всех…» И вдруг всё приняло совершенно другой характер, Советский Союз начал неумолимо разваливаться. Почему? Потому что Ельцин хотел отделаться от Горбачева. Он думал только об одном: отделаться от Горбачева! И до сих пор эта проблема окончательно не решена.

Волков: Как вы помните, одна из идей Солженицына, которая в тот момент казалась многим чрезвычайно еретической, была следующая: Россия должна сохраниться в союзе с Украиной и Белоруссией и северными областями Казахстана. А все остальные пусть отделяются, считал Солженицын, которого почему-то обвиняли в монархизме, в стремлении воссоздать великую Российскую империю и еще в каких-то невообразимых грехах. Но на тот момент это была, напротив, радикально демократическая идея. Гораздо более демократическая, чем позиция того же Горбачева. Но Горбачев даже рассматривать не стал подобную возможность усеченной державы. А в итоге, как мы знаем, Россия осталась одна.

Сейчас мы наблюдаем за начальными попытками реконституции, как сейчас говорят, восстановления какого-то союза смежных государств. И опять-таки, как вы знаете, к самой этой идее и в самих республиках бывших, и в Европе относятся чрезвычайно амбивалентно. Потому что многие видят за этим попытку восстановить империю в том или ином виде. Советскую империю. А как вы считаете?

Евтушенко: У нас, конечно, есть люди, у которых эти имперские тенденции в головах. Я просто бы хотел, чтобы между нашими народами существовали связи, исторически сложившиеся, которые жалко терять.

Волков: Но они на глазах исчезают, эти связи. В Тбилиси молодежь с гораздо большей охотой и рвением изучает английский, нежели русский. То же самое происходит в Прибалтике. То есть на глазах вымывается – и вымывается с невероятной быстротой – весь накопленный за многие десятилетия культурно-исторический опыт, который казался неотъемлемой частью всего этого пространства.

Евтушенко: Да, у нас было общее культурное пространство. Если говорить о литературе, вспомним: Расул Гамзатов принадлежал к маленькому народу дагестанскому, но его книги издавались миллионными тиражами, он был одним из самых любимых поэтов не просто России, а всего Советского Союза. Или Чабуа Амирэджиби, классик грузинской литературы. Или Нодар Думбадзе. Это были общесоветские писатели, которых читали везде. Латышских писателей переводили на якутский язык и наоборот… У нас было огромное культурное пространство, и оно разрушилось. А ведь эти культурные связи уходили во времена еще и Пушкина, и Грибоедова. Пастернак очень здорово когда-то написал: «Страны не знали в Петербурге, / И злясь, как на сноху свекровь, / Жалели сына в глупой бурке / За чертову его любовь. / Она вселяла гнев в отчизне, / Как ревность в матери, но тут / Овладевали ей, как жизнью, / Или как женщину берут»[95]. Даже во времена имперского завоевательства происходили разные процессы. И семейные, брачные узы завязывались между крупнейшими аристократическими семьями, и действительно братские отношения были. Вспомним, как русская интеллигенция – Брюллов и другие – устроила аукцион…

Волков: …когда выкупали крепостного Тараса Шевченко.

Евтушенко: И это общее культурное пространство работало на всех. Например, в Грузии был журнал, адекватный «Новому миру», – «Мнатоби». Пятьдесят тысяч подписчиков у него было! А теперь, по-моему, пять тысяч издается. Сейчас во многих республиках писатели не могут жить на свои гонорары, а когда их переводили, они получали за это вполне приличное вознаграждение. А театры! А грузинский кинематограф!

Я не могу квалифицировать отношения между нашими республиками как колониализм только русский. Я помню, когда Абуладзе сделал свою замечательную картину «Покаяние», как мы пробивали ее в Москве. И когда я возил в Грузию свой фильм «Похороны Сталина» – мне тоже говорили, что взволнуются грузины, а они прекрасно приняли этот фильм. Нодар Думбадзе открывал показ «Похорон Сталина». Я помню, как грузинского поэта Мухрана Мачавариани снимали с должности, а я перевел его стихи и напечатал их в «Правде»… Мы помогали друг другу, у нас был общий враг – цензура, бюрократия. Мы дружили с латышскими и литовскими поэтами, очень хорошими, – Юстинасом Марцинкявичюсом и другими. Это были поэты не только своих республик, своих маленьких языков, а поэты большого культурного пространства, это был уникальный культурный опыт. Мне жалко, что это всё пропало.

Может быть, это было невозможно просто исторически, кто знает? Но я жалею, что Советскому Союзу мы сами не дали шанса превратиться в нечто другое, в другое политическое образование. Я считаю, что можно, не возвращаясь к имперским взаимоотношениям – это и не нужно, и не получится, – но вернуться, возродить общее культурное пространство. Мы столько вместе всего испытали! Товарищ Сталин был большим интернационалистом, когда сажал. Замечательные грузинские поэты погибали – тот же Чабуа Амирэджиби…