Новое сердце - Джоди Пиколт

– Протестую! – вклинилась я. – Мой свидетель здесь не под судом.

Гринлиф пожал плечами:

– Его способность обсуждать историю христианства…

– Протест отклоняется, – вмешался судья Хейг.

Флетчер прищурил глаза:

– То, что видела или не видела моя дочь, не имеет отношения к желанию Шэя Борна стать донором сердца.

– Когда вы впервые увидели ее, вы считали, что она притворяется?

– Чем больше я с ней разговаривал, тем больше…

– Впервые увидев ее, – перебил его Гринлиф, – вы считали, что она притворяется?

– Да, – признался Флетчер.

– И все же в отсутствие личного контакта вы пожелали выступить в суде свидетелем того, что просьбу мистера Борна пожертвовать свой орган можно подогнать под ваше неточное определение религии. – Гринлиф взглянул на него. – Полагаю, в вашем случае от старых привычек легко избавляются.

– Протестую!

– Беру свои слова назад. – Гринлиф направился на место, но потом повернулся. – Еще один вопрос, доктор Флетчер, – по поводу вашей дочери. Ей было семь лет, когда она оказалась в центре шумихи, поднятой религиозными СМИ и чем-то напоминающей нынешнюю?

– Да.

– Вам известно, что ей было столько же лет, сколько и девочке, убитой Шэем Борном?

У Флетчера на скуле заиграли желваки.

– Нет.

– Как бы вы относились к Богу, если бы убили вашу падчерицу?

– Протестую! – вскочила я.

– Протест отклоняется, – откликнулся судья.

Флетчер помедлил с ответом.

– Полагаю, такая трагедия – испытание веры любого.

Гордон Гринлиф сложил руки на груди:

– Тогда это не вера. Это приспособленчество.

Во время перерыва на ланч я пошел повидать Шэя в изоляторе. Он сидел на полу рядом с решеткой, а снаружи на табурете караулил федеральный маршал. Шэй держал в руках карандаш и клочок бумаги, как будто брал интервью.

– Х, – сказал маршал, и Шэй покачал головой. – М?

Шэй нацарапал что-то на бумаге.

– У меня остался последний палец на твоей ступне, чувак.

Маршал затаил дыхание.

– К.

– Я выиграл, – ухмыльнулся Шэй.

Он нацарапал на бумаге что-то еще и передал листок через решетку. Только тогда я заметил, что это игра в виселицу и что на этот раз Шэй – палач.

Нахмурившись, маршал уставился на листок:

– Нет такого слова «жигжиг».

– Когда мы начали играть, ты не сказал, что слова должны быть настоящие, – отозвался Шэй и заметил меня на пороге.

– Я духовный наставник Шэя, – сказал я маршалу. – Можем мы поговорить?

– Нет проблем. Мне как раз надо отлить.

Он встал, предлагая мне освободившийся табурет, и вышел из комнаты.

– Как твои дела? – тихо спросил я.

Борн отошел к задней стене изолятора, лег на койку и повернулся лицом к стене.

– Я хочу поговорить с тобой, Шэй.

– То, что вы хотите поговорить, не значит, что я хочу слушать.

Я опустился на табурет.

– В коллегии присяжных на твоем суде я был последним, кто проголосовал за смертную казнь, – сказал я. – Как раз из-за меня мы так долго совещались. И даже после того, как другие присяжные убедили меня в своей правоте, мне было не по себе. Меня донимали панические атаки. Однажды во время одной из них я зашел в собор и начал молиться. Я стал часто молиться, и паника отступила. – Я положил руки на колени. – Я подумал, это знак свыше… – (Не поворачиваясь ко мне, Шэй фыркнул.) – Я по-прежнему считаю, что это знак свыше, потому что он вернул меня в твою жизнь.

Шэй повернулся на спину и прикрыл глаза рукой.

– Не обманывайте себя, – сказал он. – Он вернул вас в мою смерть.

Когда я вбежал в мужской туалет, у писсуара стоял Иэн Флетчер. Я-то надеялся, что тут никого не будет. Слова Шэя – горькая правда – так подействовали на мой желудок, что я стремглав выбежал из камеры. Я толкнул дверь кабинки, упал на колени, и меня вывернуло.

Не важно, что я хотел обмануть себя, не важно, что именно говорил об искуплении своих прошлых грехов, – суть состояла в том, что во второй раз в жизни мои действия должны были привести к смерти Шэя Борна.

Флетчер толкнул дверь кабинки и положил руку мне на плечо:

– Отец, вы в порядке?

Я вытер рот и медленно поднялся на ноги.

– В порядке, – сказал я, но потом покачал головой. – Нет, на самом деле все ужасно.

Под взглядом Флетчера я подошел к раковине, повернул кран и ополоснул лицо.

– Может быть, вам надо посидеть или что-то еще?

Я вытер лицо бумажным полотенцем, которое он подал мне. И вдруг мне захотелось разделить с кем-то мое бремя. Иэн Флетчер был человеком, раскрывшим тайну двухтысячелетней давности, наверняка он сможет сохранить и мой секрет.

– Я состоял в коллегии присяжных, – пробормотал я, прижимая к лицу бумажное полотенце.

– Прошу прощения?

Я встретился с Флетчером взглядом:

– Я состоял в коллегии присяжных, приговорившей Шэя Борна к смерти. Перед тем, как стать священником.

Флетчер протяжно свистнул.

– А он знает?

– Я сказал ему несколько дней назад.

– А его адвокат?

Я покачал головой:

– Я все время думаю, что так должен был чувствовать себя Иуда, когда предал Иисуса.

У Флетчера чуть дрогнули губы.

– Фактически недавно было обнаружено Гностическое Евангелие от Иуды, и в нем почти ничего нет о предательстве. В этом Евангелии Иуда обрисован как наперсник Христа – единственный, кому Он доверил сделать то, что было необходимо.

– Даже если с самоубийством ему помогли, – сказал я, – уверен, после всего он чувствовал себя паршиво, поэтому и убил себя.

– Что ж, – сказал Флетчер, – такое было.

– Что бы вы сделали на моем месте? – спросил я. – Довели бы все до конца? Помогли бы Шэю стать донором сердца?

– Полагаю, это зависит от того, почему вы ему помогаете, – с расстановкой произнес Флетчер. – Для того, чтобы спасти его, как вы сказали на свидетельском месте? Или вы действительно пытаетесь спасти себя? Если человек имеет готовые ответы на подобные вопросы, то надобность в религии отпадает. Удачи, отец.

Я вернулся в кабинку, опустил крышку унитаза и сел на нее. Потом достал из кармана четки и стал шептать знакомые слова молитв, находя в них усладу. Обрести благодать Господню – это не то что отыскать потерянный ключ или вспомнить забытое имя красотки сороковых годов. Это больше похоже на то, когда в хмурое утро сквозь тучи пробивается солнце. И разумеется, нельзя обрести Божью благодать, если не признаешься, что пропал.