Андерманир штук - Евгений Клюев

Кажется, дед Антонио действительно был не в курсе. И Лев принялся рассказывать ему о телесеансах, все меньше и меньше удивляясь тому, что они с дедом разговаривают – как в старые времена, как даже до диагноза… той зимой. Это случилось чуть ли не буднично… щелк – и дед Антонио рядом. Фокус-покус.

– Ты великий фокусник, – прервал рассказ о Ратнере Лев. – Только все-таки не великий советский… Советский Союз, похоже, скоро кончится. Наверное, вместе с веком.

– А я ведь знал этот век подростком, – усмехнулся дед Антонио. – И, смотри-ка, ничего хорошего из подростка не получилось. Э-эх, понять бы, что у нас всех впереди. Неужели – Ратнер?

– Полная нищета у нас впереди. Ратнер же тут вообще ни при чем…

– Как же, ни при чем! – откликнулся дед Антонио. – Ратнер-то этой нищеты главный символ и есть. Один из столпов нищеты. Голову на отсечение даю, что теперь ратнеры начнут плодиться как кролики.

Льву не то чтобы не хотелось спорить – ему казалось просто кощунственным тратить самый первый разговор с дедом на спор – неважно о чем. Надо было удержать это чувство праздника: воскресение деда Антонио!

Ему еще предстояло привыкать к новому деду – Лев знал об этом с того самого вечера у фонтана. И знал, что привыкать будет трудно, мучительно, поскольку существовать им теперь придется не только с одной парой глаз на двоих – ох, паршивых уже, надо сказать, глаз! – но и вообще как сиамским близнецам… даже еще теснее: в общем теле. Так, странным образом, сбывалось то, чего Лев однажды маленьким попросил у Бога: Господи, сделай так, чтобы мы с дедом Антонио ни на минуту не разлучались! Вот и настало это время: Лев обращается к деду когда хочет, а дед Антонио в полном его распоряжении. Изменился же дед только в одном: он никогда не начинал разговор сам. Словно теперь ему требовался некий толчок извне – вопрос или просьба Льва, обращенные непосредственно к нему.

Первые дни Лев только и рассказывал деду Антонио обо всем, что случилось за последние – сколько… семнадцать месяцев: выяснилось, что они оказались необыкновенно долгими, а произойти за них успело всего ничего – по крайней мере, со Львом.

– Я книги читал, деда, читал, читал… – беспрерывно. И из твоей библиотеки, дома у нас, и из той, где работаю – ах да, ты тогда уже после инсульта был… короче, Леночка устроила меня в библиотеку, в одну странную какую-то, куда никто не ходил… Я еще и сейчас там. А книги какие… да всякие. Сейчас уже даже не перечислю какие, потому что действительно очень много их было, за всю жизнь компенсация. Я и сейчас читаю, Кастанеду, его все вдруг читать бросились. Правда, я до конца ничего не дочитываю: неинтересно. Мало интересного в книгах, деда! Я и не общаюсь ни с кем… ни с кем практически. Хотя, конечно, сейчас не такое время, чтобы читать, это все говорят. Сейчас такое время, чтобы вокруг смотреть и участвовать в истории. Но я ведь в истории никогда не участвовал, ты знаешь… И потом – какая история! Перестройка-ускорение-гласность, все то же, что и при тебе.

Так он и перескакивал с одного на другое в рассказе своем, а дед Антонио не перебивал его, не останавливал, не задавал вопросов – было похоже, что он ждал чего-то другого, того, о чем Лев все никак не успевал упомянуть, снова и снова теряя нить, кружа вокруг да около, сбиваясь и начиная сначала.

– Ас Леночкой мы редко видимся, раз в месяц, нет, реже, – еще с тех пор, как… ну, с похорон, в общем. Когда она поняла, что я на отпевание ее одну пригласил, – такое началось, такие оскорбления… Я пытался, я честно пытался объяснить, почему никого не пригласил больше, – мне казалось, она должна понять. Понять, что я не могу позвонить никому из тех, кто знает тебя, и произнести, что… ты знаешь. Мне казалось, если я произнесу это, вслух это скажу, то потом… потом мне будет ничего уже не отменить. Но Леночка кричала прямо возле церкви, зачем-то вспоминала своих мужей, одного за другим, зачем-то вспоминала Веру, – которая так и исчезла, деда, прямо как бабушка исчезла, я клянусь! Веришь ты мне?

– Верю, – ответил дед Антонио. – В этой стране люди иногда пропадают… Но теперь я знаю как.

– Знаешь? – воскликнул Лев, и Лия Вольфовна, войдя в «каталожную», чуть не уронила на пол ящичек со всеми карточками.

Хуже всего было то, что он уже привык разговаривать вслух. Слава Богу, не постоянно, а то Лия Вольфовна и так давно уже посматривала на него с эдаким… особенным участием. Причины этого участия Лев сначала списывал на ставшее для него уже обычным сострадание окружающих, которые постоянно заглядывали в его вечно красные глаза и давали ему одни и те же советы: «больше спать» или «меньше пить», но позднее сообразил: она, наверное, считает, что не в себе, дескать, молодой человек. Такие же взгляды, когда он вдруг начинал разговаривать сам с собой, теперь то и дело бросали на него люди на улице, соседи по дому… впрочем, Льву было все равно. Похоронив деда, он настолько замкнулся, что «держать лицо» оказалось не для кого. Вот разве для пяти сотрудников библиотеки. Они, как он с усмешкой признался себе несколько месяцев спустя, стали для него самыми близкими людьми, поскольку с остальным миром он и вообще никак не взаимодействовал. Единственным, о ком Лев иногда вспоминал, был печальный клоун Петя Миронов, но и он куда-то исчез после того, как отправился за табаком. Лев иногда говорил себе, что надо бы найти Петю Миронова, да все откладывал. А сам к телефону подходить перестал – с того самого дня, когда, подняв трубку и услышав голос Константинваныча, не смог сказать ему, что деда Антонио уже нет. И пообещал «попросить, чтоб дед позвонил»… Потом несколько раз кто-то пытался наведаться в гости и стучал в дверь – очень может быть, что Константинваныч или Петя Миронов, но у Льва не было сил открыть и оказаться лицом к лицу с кем бы то ни было, кому пришлось бы сказать: «Деда нет дома, потому что…» Со временем звонки и визиты сделались совсем редкими и в конце концов прекратились.

– Ле-е-ев, – с досадой сказала Лия Вольфовна, – ну можно ли так… с собой разговаривать!

– Извините, – совсем смутился Лев, – я не буду больше.

– Вам эта работа противопоказана, – присела рядом с ним Лия Вольфовна. – И глаза Вы портите, и… сидите тут целыми днями один совсем – поневоле сами с собой заговорите!

Она в первый раз затронула эту тему: видимо, перешагнув все в себе, испугавшись, но, несмотря ни на что, отчаянно ринувшись вперед.

– Это, конечно, не мое дело, Лев, только… Вам ведь так мало лет еще! Самое время поступить… ну, куда-нибудь: в институт или, там, на курсы. Это, повторяю, не мое дело – и, наверное, я уж слишком бесцеремонно в Вашу жизнь вмешиваюсь…

– Лия Вольфовна, я ведь не умею ничего, – вздохнул Лев, почему-то испытывая к ней жалость. – Ни способностей у меня, ни интересов особенных, так что каталожные карточки переписывать – это самое мое дело и есть! Если бы я мог проработать здесь до старости, я считал бы, что прожил счастливую жизнь.

– Да упаси Вас Бог, Лев, что Вы! И потом – кто это Вам сказал, что Вы ничего не умеете?

– Никто не сказал… но оно, вроде, и без того понятно.