С окраин империи. Хроники нового средневековья - Умберто Эко

Сообщения должны подвергаться своего рода перекрестному допросу. Или интертекстуальной проверке. И приучать к этому надо со школы. Участники эксперимента «Вадуц» показали тревожные результаты как раз потому, что не обладали достаточной интертекстуальной культурой.

Важно, что некоторые из них проявили недюжинные способности к критическому мышлению и политическую грамотность, когда смогли выявить социальные мотивы, которые стояли за высказываниями религиозного толка, и сопоставить заявления интервьюируемых. Это говорит о том, что одной политической напряженности недостаточно, она должна сопровождаться перекрестной проверкой информации. В наши дни, когда все чаще высказывается мысль о необходимости изучения массмедиа в начальной и средней школах, этот разговор приводит нас к педагогической проблеме, касающейся не только прессы и телевидения, но и книг. Которые, какими бы хорошими они ни были, надо читать не отдельно, а попарно, если финансы позволяют. Если не хочешь путаться в фактах, стоит намеренно запутывать себя с раннего детства.

Я недавно упоминал эксперимент «Вадуц», в ходе которого была снята фиктивная телепередача, чтобы выявить взаимосвязь между восприятием новости и способом ее подачи. И я сказал, что испытуемые не подвергли сомнению достоверность представленных фактов. Уточню, что подавались эти факты в крайне убедительной манере. Показываете улицу безликого северного города, на которой горит трамвай, бегут люди, а вдалеке у пожарных гидрантов толпятся полицейские, чья форма толком не видна, и пускаете при этом голос за кадром: «На днях полиция Вадуца разогнала вышедших на митинг немецкоговорящих рабочих». Не поверить увиденному будет сложно (только если вам не доподлинно известно, что в Вадуце никогда не происходило ничего подобного). С интервью еще проще. Берете готовое интервью, лучше всего записанное где-нибудь на английских рудниках, герой которого – рабочий в каске и с черным от грязи лицом; накладываете дубляж с текстом о проблемах рабочего класса в Вадуце, и все идет как по маслу – особенно в Италии, где зрители привыкли к дубляжу и к тому, что движение губ никогда не совпадает с произносимыми звуками. Если потом вы покажете светлоглазого джентльмена с ледяным взглядом, говорящего об общественном порядке, и напишете внизу «Аугустус Мизенгрунд, начальник полиции», то как можно не поверить, что это действительно начальник полиции Вадуца (и заподозрить, что на самом деле это член фламандского правительства)? Если с точки зрения психологии все очевидно, то с точки зрения семиотики все это очень спорно. А также с точки зрения мифа об объективности массовых коммуникаций.

В самом деле, среди штампов, повторяющихся в дискуссиях о новых средствах коммуникации, чаще всего звучит мысль о том, что в результате повсеместного распространения культуры кинематографического и фотографического изображения изменился и подход зрителей к постижению реальности. Поскольку слова – это слова, они произвольно соотносятся со своим значением, тогда как изображения воспроизводят вещь, как она есть. Слово «собака» не ходит на четырех лапах и не лает, зато фотография собаки – это «вылитая собака». Называя данное животное, итальянец скажет cane, немец – Hund, испанец – perro, из чего следует, что слова устанавливают с реальностью весьма противоречивые и неопределенные отношения; кажется, они созданы для того, чтобы лгать, то есть говорить о том, чего в действительности нет или не было. А фотографические или телевизионные изображения кусаются по-настоящему.

Если в выпуске новостей сообщают об аресте преступника, его показывают в наручниках между двумя полицейскими; так же поступают и газетчики, когда хотят добавить новости правдоподобия: посмотрите-ка, это действительно он, его и в самом деле арестовали. Потом выясняется, что это шантажист-доброхот, который угрожал сообщить жене богатого и уважаемого человека об изменах ее благоверного и передать фотографии, где тот запечатлен вместе со знойной массажисткой в доме терпимости. Неслучайно иллюстрированные журналы так популярны, ведь кажется, что они не просто публикуют жареные новости, но предоставляют визуальные «свидетельства»: у такого-то певца «нежная дружба» с такой-то манекенщицей, и это чистая правда, вот фото, где они вместе выходят из ночного клуба.

Уже давно известно, что подделать фотографию или видеосъемку – плевое дело. Можно воспользоваться фотомонтажом – самой противозаконной фальсификационной техникой, а можно просто поставить при верстке две фотографии рядом и добиться весьма красноречивого результата, не нарушая закон. Если сопроводить репортаж о человеке, замешанном в каком-нибудь скандале, его портретом с вытаращенными глазами, читатель непременно решит, что он охвачен паникой (даже если фотография была сделана до скандала и его просто ослепила вспышка). Если посетовать на вялые дебаты в парламенте и показать фотографию депутата такого-то, прикрывающего рот рукой, читатель непременно решит, что тот зевнул, даже если в действительности он просто закашлялся. Достаточно поместить рядом с фотографией происшествия фото какого-нибудь человека, чтобы подвести к мысли, что это дело его рук. Например, публикуют в газете новость под заголовком «Зверское ограбление банка на виа Джотто. Преступник арестован», помещают в центре статьи чей-то портрет, и читатель сразу решает, что это и есть грабитель. И только если он прочтет подпись к фотографии, то узнает, что перед ним бедолага кассир, павший от руки преступника, или инициативный свидетель. Но (давайте устроим всеобщий суд совести) сколько раз бывало, что еще до прочтения подписи мы ловили себя на мысли, что на фото вылитый уголовник? Каковы семиотические корни этого потенциального обмана (недоразумения) посредством изображения? Дело в том, что большинство полагает, будто изображения воспроизводят объекты, хотя в действительности изображения воспроизводят категорию объектов. И желательно не смешивать два значения слова «воспроизводить». Это не только «формировать оставленный кем / чем-либо след», но и «отсылать к чему-то сходному».

Общеизвестно, что фотография – это след, о чем говорил еще Чарльз Сандерс Пирс, один из родоначальников семиотики. Лучи света, отраженные от предмета, оставляют отпечаток на специальной пластине или пленке. Звериный след образуется при давлении лапы на мягкую землю. Поэтому нам кажется, что следы не могут обманывать, раз они находятся в физической связи с объектом, который существует или существовал. Слова же отсылают к объектам, но необязательно являются их порождением. Однако я уже говорил, что необходимо различать физические и исторические обстоятельства создания следа и то, каким образом след отсылает к объекту. Для меня отпечаток лапы является отсылкой не к конкретному животному, а к общей идее о биологическом виде. При виде отпечатка заячьей лапы охотник не думает о каком-то конкретном зайце (только если это не единственный заяц в данном районе).

Обычно он думает о некоем зайце. То же и с фотографией. Будучи производной от конкретного объекта, она не отсылает к конкретному объекту. Фотография господина Такого-то для человека с ним не знакомого будет просто фотографией мужчины с определенными чертами. При желании я могу показать ее кому-нибудь и объявить, что на ней изображен господин Сякой-то (Платон в диалоге «Кратил» высказывал схожую мысль о живописи). Вероятность, что кто-то знает господина Сякого-то и не спутает его с господином Таким-то, имеет второстепенное значение. Если, показывая фото господина Такого-то, я авторитетно заявлю, что это господин Сякой-то, то почти наверняка услышу в ответ: «Надо же, совсем на себя не похож» – то есть мой собеседник не засомневается в подлинности фотографии и просто сочтет ее неудачной.