Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

— Гроша не стоит, а глядит рублём, — сказал Александр Никитич, отличавшийся среди братьев ядовитой насмешливостью.

— У всякого скомороха свои погудки...

И хотя голоса были тихими, Юшка расслышал последние слова.

— Я вам не скоморох, боярин, а Божьей волею природный царевич...

Наступило опасливое молчание. Все посматривали на хозяина. Фёдор Никитич мрачно поглаживал бороду. Он что-то обдумывал. Вдруг он подозвал дворецкого Берсеня и приказал ему послать за Василием Щелкаловым, затем отпустить дворню и самому отправиться на отдых, да не проспать ранний час. Лицо дворецкого вытянулось: он-то рассчитывал быть при гостях до утра.

Поведение дворецкого ещё раз подтвердило опасения боярина Фёдора. Завтра царь Борис будет знать, что у Романовых был главный дьяк Посольского приказа. Но он, Фёдор Романов, ни перед кем ответа держать не станет, едино лишь перед самим Господом, и что допущено Господом, то и будет. Да одному только Богу угодное творит человек.

Когда за дворецким закрылась дверь и послышался звук отъехавшей со двора колымаги, Фёдор дал знак хозяйке, чтобы она пригласила Юшку к столу.

— Выпьем чару за природного царевича! — предложил боярин и сам налил ему в чару романею.

Юшка приблизился к столу и одним духом выпил вино. Тем, кто видел его впервые, бросилось в глаза, как бойко отставил он короткую правую руку.

— Просим царевича разделить нашу трапезу, — продолжал хозяин.

Он с новым вниманием присматривался к своему холопу и, казалось, что-то обдумывал. Юшка придвинул к себе креслице и сел напротив Фёдора Никитича, с тайным удовольствием чувствуя на себе взоры присутствующих.

Заметив, что Юшка ни разу не перекрестился — ни тогда, когда вошёл в трапезную, ни садясь за стол, — богобоязненная хозяйка Ксения Ивановна спросила его:

— Божьи молитвы и покаяние али не блюдёшь?

Юшка торопливо перекрестился короткой рукой. Замечено было, что он избегал встречаться взглядом с боярыней. Тиха и строга, точно монахиня. Падкий на женскую красоту Юшка, видимо, считал её некрасивой. На голове кика и повойник, повязанный как платок. Чернавка и лицом, и волосами. Ему и в голову не приходило, что сам он вызывал у неё жалость и сострадание.

— Млад еси... Не соромься. Всё в Божией воле.

Она лучше других знала о его дурных наклонностях к бродяжничеству, пьянству, сквернословию. А теперь ещё и деньги у него завелись. В азартные игры стал играть. Весь в батюшку своего покойного. Да на то Божья воля. Только зачем бояре дозволяют ему царевичем себя называть?

Боярыня, предчувствуя неладное, начала незаметно прислушиваться к тому, о чём тихонько толковали её супруг с князем Иваном Сицким, но услышала лишь, как хитроумный князь Иван с уклончивой усмешкой произнёс:

— Наше дело — сторона. Но я так думаю: смолчится — себе пригодится.

Она поняла, что говорили о дьяке Василии Щелкалове. Волей покойного Никиты Романовича его поставили во главе Посольского приказа. Вместе с братом Андреем они и затеяли это сомнительное дело с «царевичем». Да как ныне избыть эту беду, ежели царь Борис обо всём дознался и обрушил на их подворье грозу немалую? И сейчас боярыня не без тревоги в душе думала о приезде дьяка Василия. Ежели по чести, он должен сказать царю Борису, что Романовы здесь ни при чём, канцлер Андрей Щелкалов то дело замыслил, да с покойника какой спрос.

«Господи, отведи от нас беду грозную!» — молила Ксения. Она опасалась опалы и пуще всего боялась далёкой ссылки.

Дьяка Щелкалова долго не было, и боярина Фёдора обожгла досада. Не братья ли Щелкаловы потакали «царевичу», а в ответе Романовы! Прознал, поди, дьяк Василий о грозе Борисовой да и отъехал в своё имение, дабы отсидеться.

Тревога понемногу овладела душой Фёдора.

Как-то на дворе к нему подошёл Устим.

— Спасибо, боярин, за моего сына. Малой служит в имении. Премного благодарны. Токмо чего-то смутно на душе, боярин. Вон что насевается. Люди говорят, звезда хвостатая появилась. А у меня конь ни с того ни с сего начал землю копытами бить, упёрся и ни с места. Долго так уросил, пока не пошёл рысью.

— Что поделаешь. У меня вон конь расковался, тоже, говорят, дурная примета.

Устим с сомнением покачал головой. Фёдор прогнал его: и без того тошно на душе. Сегодня ему сказали, что поступил донос на родственника Ксении — князя Шестунова. Что было в том доносе, никто не знал, но дворовых князя приводили к допросу, допытывались о замысле их господина.

Дело стало громким. На площадь у Челобитного приказа был созван народ, и объявлена была царская милость доносчику за его службу: царь дал ему поместье и велел служить отныне в детях боярских. Народ известили также, что тех слуг, что не хотели доносить на своего господина, подвергали пыткам и жгли им языки.

Событие было неслыханным. Клевета и донос возводились в ранг подвига. Этого ли хотелось царю Борису, но пагубное поветрие доносов охватило всю державу. Не было такого сословия, которое не выставило бы своих доносчиков. Наушничали князья, дворяне, дьяки, люди духовного звания. Родственники доносили на членов своих семей. Общество было охвачено взаимным недоверием и враждой. Многие вынуждены были измышлять доносы. Не доносишь — значит, таишь дурной умысел против царя и его семьи.

Это вело к нравственной гибели людей. На государство надвигалась смута.

Лучшие люди того времени понимали это и думали, как избыть Бориса Годунова. Среди князей, бояр, искренне озабоченных судьбой государства, постепенно созревал замысел, подсказанный паном Сапегой.

Суть этого замысла состояла в том, чтобы воспользоваться неясностями в деле смерти царевича Димитрия. Следственная комиссия, посланная в Углич царём Борисом, извратила факты по его указке. Согласно выводам комиссии царевич не был зарезан, а зарезался сам: во время игры накололся на ножик. Показания свидетелей были противоречивы. Всё это было на руку сторонникам самозванца. Царевич-де спасся от Борисовой грозы.

Отныне у Бориса появился опасный противник. Заговорщики собирались у князя Димитрия Шуйского, ибо его подворье менее других было на подозрении у Бориса. Супругой князя Димитрия была сестра царицы Марьи, дочь Малюты Скуратова — Екатерина Григорьевна. Зная это, как не подумать, почему княгиня Екатерина Шуйская желала зла родной сестре? Лишить Бориса короны — значит, и семью его обречь на опалу и погибель. Но княгиня Екатерина сама хотела быть царицей, и эти честолюбивые замыслы были сильнее сострадания к сестре.

В доме князя Димитрия бывал и Юшка. Постриженный в монахи, он получил и другое имя — Григорий Отрепьев. Постриг он принял после того, как наделал долгов во всех шинках и ему нигде не было веры. Собутыльникам он задолжал деньги, играя с ними в зернь и часто проигрывая.