Пташка - Уилльям Уортон

Наступает весна, и я начинаю выпускать птиц полетать на воле каждый день. Они привыкают к этому и с нетерпением ждут, когда я снова их выпущу. Другие канарейки, которые мне нужны для дальнейшего разведения, похоже, и не догадываются, что происходит поблизости. В моем сне я почти перестаю с ними общаться: наверное, чувствую за собой вину.

Когда я открываю дверцу клетки, где живут мои летуны, они уже тут как тут, прыгают через порог и вскакивают мне на пальцы еще до того, как я свистну. Я выхожу из вольера и останавливаюсь на открытом месте, а они так и сидят на моих руках и плечах. Мне совсем не нужно, чтобы они взлетали, прежде чем я подброшу их в воздух. Если кто-то срывается с места, я свистом возвращаю его обратно. Вскоре все привыкают к этому правилу. Это как в случае с фальстартом, когда все бегуны должны снова занять исходную позицию. Мои канарейки должны не только летать в свое удовольствие, но и знать правила безопасности.

Через месяц я уже могу позволить им всем, включая Перту, летать на свободе целый час. Они помнят, что их территория ограничивается нашим двором, и никто не залетает слишком далеко. Иногда случается, что кто-нибудь улетит за наш забор, на окраину бейсбольного поля, но там нет деревьев, на которые можно сесть, так что приходится возвращаться. Одна канарейка отваживается направиться к сгоревшему амбару Косгроувов, что стоит ниже по склону холма, но вскоре возвращается обратно. Постепенно все узнают, что где находится поблизости, и запоминают приметы, которые помогают возвращаться к вольеру. Потихоньку я прихожу к убеждению, что канареек можно приучить жить на воле, как это делают голуби, в незапертом вольере, похожем на голубятню. В моем сне я по-прежнему не летаю на свободе, но начинаю понимать, в чем дело. Штука в том, что я сам мешаюсь у себя на пути.

Вся затея с полетами на воле слишком тесно связана со мной, Птахой, тем парнем, от которого она целиком зависит. Ведь это я выношу птиц из вольера, усадив их на свой палец, я подбрасываю их в воздух. Однако в моем сне я не могу вступить в контакт с самим собой, оставшимся человеком. Я могу себя видеть, но не в силах привлечь собственное внимание, так что продолжаю как бы не существовать.

Таким образом, для меня не остается шансов на то, что мне свистнут или вынесут меня из вольера. В моем сне нет другого способа покинуть вольер. Так что мне мало желать оказаться за его пределами, этого совсем недостаточно.

Тогда мне приходит в голову новая идея. Я решаю соорудить дверцу, через которую можно будет входить в клетку и выходить из нее совсем по-другому, и сделать ее на манер голубиной. Конструкция получается такая: с верхней части проема, ведущего наружу, свисают внутрь тонкие проволочки, перекрывая вход. Так что канарейка может приземлиться на досочку, являющуюся продолжением порога, и «войти», отведя назад и раздвинув проволочки. Но выбраться из клетки тем же путем уже нельзя, помешают вернувшиеся на место проволочки, которые упрутся в порог и никого не выпустят. Вопрос в том, смогу ли я научить моих канареек пользоваться таким входом?

Соорудив это устройство, я, как обычно, выношу моих птиц из вольера и подбрасываю вверх. Когда я хочу, чтобы они вернулись, то просовываю руку через новый вход, так что моя ладонь оказывается на посадочной площадке, и свищу. Канарейки по очереди возвращаются и садятся ко мне на палец. Я втаскиваю их в клетку. Внутри я угощаю их лакомством. Проделываю это несколько раз.

Затем, вместо того чтобы выпускать их через обычную дверь или выносить, посадив к себе на пальцы, я отстраняю свисающие проволочки, потянув их на себя, так что проход открывается, фиксирую, а сам встаю снаружи вольера, причем так, чтобы канарейки могли меня видеть, кладу палец на дощечку и подаю свистом сигнал. Они быстро понимают, в чем дело, и вылетают через дверцу, чтобы вскочить на мой палец. По мере того как они это проделывают, я всех по очереди подбрасываю вверх. Мы повторяем это до тех пор, пока все не начинает происходить автоматически, как нечто само собой разумеющееся. После этого я могу просто встать снаружи рядом с дверцей, свистнуть, и они покинут клетку. Вскоре они начинают это делать, лишь только я приподниму и раздвину проволочки. Теперь они могут выбираться наружу самостоятельно, когда я предоставляю им такую возможность.

Всякий раз я подкрепляю их возвращение ко мне свистом и подбрасываю опять в воздух. Я пробую свистеть для каждой из птиц иначе, чтобы в случае чего можно было подозвать их по отдельности, но ничего не получается, они этого не различают. Нельзя требовать от канарейки чересчур многого. Однажды на уроке биологии я препарировал одну из мертвых птиц и удивился, насколько маленький у нее мозг; собственно говоря, даже глаза канарейки, и те весят больше, чем все ее мозги. Нельзя требовать от них, чтобы они запомнили слишком уж много сложных вещей.

Проходит много времени, прежде чем мои птички привыкают сами забираться в вольер. Сперва я кладу внутри рядом с дверцей что-нибудь вкусненькое и подаю свистом сигнал. Когда это не срабатывает, пробую сажать их на дощечку у входа, но они все равно не хотят раздвигать проволочки. Думаю, канарейки более чувствительны к прикосновениям, чем голуби. Тогда я начинаю оставлять проволочки приподнятыми — тут они заходят и лакомятся. Наконец, мало-помалу, они все-таки набираются храбрости и привыкают раздвигать проволочки, чтобы войти, когда им понадобится. Дело сделано. Теперь они фактически могут жить такой же жизнью, как голуби, которым позволено летать на свободе. В результате они становятся поразительно быстрыми и проворными летунами, так что теперь я не слишком-то беспокоюсь насчет котов и ястребов — даже несмотря на то, что у моих канареек за спиной по три сотни поколений, проведших жизнь в клетках.

В одну из ночей в моем сне я поднимаю голову и вдруг вижу отверстие в стене клетки: проволочки приподняты. Я подлетаю к порогу и выпрыгиваю на дощечку. Свершилось то, о чем я так долго мечтал в своих грезах. Наконец-то я полетаю на воле.

Взлетаю на крышу вольера. Прыгаю по карнизу, смотрю вниз на землю, затем на крышу нашего дома на другой стороне двора. Стоит прекрасная погода, все так красиво, листочки только что распустились, по небу плывут большие, мягкие, белоснежные облака. Я подпрыгиваю. Описываю круг, рассекая воздух, ощущая упругость ветра каждым перышком своих крыльев. Смотрю вниз и вижу, каким маленьким стал двор. Делаю еще один круг, потом приземляюсь на край водосточной трубы. Этот мир одновременно и больше, и меньше того, к которому я привык. Он больше потому, что я могу видеть дальше, а меньше оттого, что я смотрю на него сверху и знаю, что он мой — гораздо более мой, чем когда-либо.

Я взлетаю с крыши и лечу почти вертикально вверх, как можно выше, не куда-нибудь, а просто чтобы почувствовать небо, стать ближе к нему. Затем я складываю крылья и начинаю падать; мое падение продолжается до тех пор, пока перья не начинают трепетать на ветру. Тогда я расправляю крылья, они подхватывают меня, и я опять взмываю прямо вверх, потом теряю скорость и сваливаюсь в долгую, затяжную петлю. Опять смотрю вниз.

Там мой двор, я могу видеть его весь сразу. Все, что там находится, я могу разглядеть, не поворачивая головы. А еще мне видны все бейсбольное поле и ведущая к кладбищу улица Черч-лейн. Я нахожусь как раз над деревом, стоящим в углу нашего двора. Спускаясь вниз медленными кругами, я высматриваю ветку, на которую смог бы сесть, и нахожу одну подходящую почти на самой верхушке, на той стороне дерева, которая обращена в сторону двора. Я приземляюсь, взъерошиваю перышки. Чувства переполняют меня. Я ощущаю себя самим собой, вплоть до мельчайшей клеточки моего организма.