Родина - Фернандо Арамбуру

После второго стакана он поднял глаза и посмотрел на паутину – там, под потолком, – стараясь отыскать в прошлом какие-нибудь счастливые мгновения, а ведь были они, разумеется были, и не только в детстве, когда гораздо легче поддаться иллюзиям. Зато теперь он испытывает что-то вроде отвращения к радости.

Сколько раз он готов был попросить уборщиц: пожалуйста, не трогайте/не сметайте паутину? Ведь тогда они одним махом лишили бы его стольких воспоминаний. Лишили бы, например, и вот этого, теперешнего, чтобы не ходить далеко, которое всплыло после третьей порции коньяку, – а оно вернуло ему образ Арансасу. Когда, где это было? Если бы он поставил себе такую цель, то установил бы и дату. Все события его жизни произошли на определенном временном расстоянии от того дня, когда убили отца. Он закончил учебу за семь лет до того, как… Участвовал в конференции по сердечно-сосудистой хирургии в Мюнхене через девять лет после того, как… Похожим образом принято обозначать даты исторических событий по отношению к Рождеству Христову. Арансасу, она была до этой нулевой точки, а после нее – недолго, очень недолго, всего несколько часов.

Он вспоминает место и время. Кофейня “Гавирия” на проспекте, сумерки. Лето. За год и всего несколько месяцев до того, как… Но в тот миг ни он, ни она не могли еще этого знать. На террасе все столики были заняты, и они решили зайти в зал.

Он снова пьет коньяк, хотя потом придется ехать домой на такси. Трудно объяснить, почему на память ему приходит такой ничем не примечательный эпизод, но ведь нельзя просить паутину, чтобы она сама выбирала себе жертву. Она ловит, если удается поймать, то, что в нее попадает; даже если, как и это воспоминание, оно ничего особенного собой не представляет. Приятная мелочь, игра недавних влюбленных.

Он – тогда еще врач общей практики – cидит вот здесь, она – санитарка – напротив. Это не первое их свидание. Они уже успели дважды переспать. В последний раз вчера. Но разве это что-то значит? Он изучающее смотрит на нее и ничего не может с собой поделать. Арансасу уже какое-то время – с подчеркнутой настойчивостью – описывает некий эпизод из своей личной жизни. Что она говорит? Что-то про ту пору, когда была замужем. Он почти не слушает. Как зачарованный смотрит на ее губы, и ему вдруг становится безразлично, заметит она это или нет. Он смотрит на губы Арансасу, когда она говорит или очень изящно – кокетливо? – затягивается сигаретой. Губы свежие, женственные, хорошо очерченные, они шевелятся очень естественно и, когда произносят “у”, делают что-то похожее на воздушный поцелуй. Восхитительные губы, и ему хочется прямо сейчас медленно провести по ним языком. Ему не дают покоя эти губы на прелестном лице Арансасу. И вот я, человек, работающий с телами других людей, человек, которому трудно не видеть в них лишь набор разных органов, и вместилище крови, и мышечную ткань, и кости, вдруг чувствую неудержимый сексуальный порыв.

– Что ты смотришь?

– Представляю себе, как часто тебе должны говорить, что ты очень красивая.

– Значит, ты меня вовсе не слушаешь.

– А это и невозможно.

– Я уже не такая, как прежде. Годы дают о себе знать.

– В твоем случае природа проявила щедрость.

– Да ладно тебе, Шавьер, я сейчас покраснею.

И тогда Шавьер положил на столик правую руку с открытой ладонью. Это было похоже на жест нищего, просящего милостыню. Точно так же шимпанзе протягивают раскрытую ладонь к своим сородичам, то ли желая примириться с ними, ну, не знаю, то ли в знак (где-то я об этом читал) радушия и миролюбия. И Арансасу ответила мне соответствующим образом, положив свою – маленькую – ладонь сверху.

Паутина там, под потолком, сохранила неизменным то далекое воспоминание. Прикосновение показало Шавьеру, что в руке Арансасу сконцентрирована истинная человечность. Теплая рука, теплая и нежная. Рука женщины, уже успевшей пережить разочарования и, возможно, страдания; рука, которая много работала, которая брала, переносила, поднимала и которая была – и осталась – волшебным инструментом наслаждения.

Он и сейчас видит ее руку: тонкая кожа, тонкие и доверчивые пальцы, ногти, покрытые красным лаком. Тогда он вдруг почувствовал через это прикосновение всю ее целиком, всю ее нежность, явленную с неудержимой очевидностью. О господи, да ведь эта женщина безумно влюблена!

Все четверо спали, когда среди ночи вдруг поднялась суматоха. В их квартиру нагрянуло не меньше шести человек, некоторые в масках, и все непонятно зачем громко орали. Еще кто-то остался в подъезде. Другие оцепили улицу. Целая орда гвардейцев. Бум, бум, открывайте. Мирен, лежа в постели, Хошиану:

– Ты сам откроешь или мне идти?

– Надо поглядеть, кто это.

– Кто-кто? Полиция, кто же еще.

Сначала они позвонили. Потом начали молотить в дверь кулаками, подняв жуткий шум. Тут, как легко догадаться, проснулись и все соседи. Мирен зажгла лампу на прикроватной тумбочке, быстро сунула ноги в тапочки и накинула халат поверх ночной рубашки. Потом сказала Хошиану, что:

– Это, должно быть, из-за Хосе Мари.

Едва она начала отпирать замок, как дверь с силой толкнули снаружи. Мирен увидела дуло автомата. Увидела пару черных сапог на коврике. Отойди в сторону. Обыск. И полицейские так быстро рассыпались по всей квартире, что она даже не успела как следует сосчитать их.

Всю семью, всех четверых, держали в столовой. Горка – босиком и в одних трусах. А вот Аранча успела что-то на себя натянуть, но ноги у нее тоже были босыми. Хошиан – в пижаме, перепуганный, с пятном мочи на пижамных штанах.

Ордер на обыск? Им как-то и в голову не пришло спросить. Они же в таких делах ничего не смыслят. Да и про Хосе Мари толком ничего не знали, если не считать Горку, о чем стало известно только потом.

Правда, у гвардейцев ордер на обыск действительно имелся. Он был у того, который сказал, что рано или поздно террориста все равно поймают и тогда он узнает что почем. Гвардеец швырнул ордер на пол: можете утереть им себе сопли, – и он же спросил, где находится комната Хосе Мари.

– Мой сын здесь не живет.

– Твой сын числится именно по этому адресу, кроме того, мы знаем, что вы храните оружие.

– Здесь он не живет.

Они требовали показать им комнату террориста, иначе грозили перевернуть весь дом вверх дном. Потом к Горке: ты кто? сколько тебе лет? Мирен уверена, что, будь он на пару лет старше, его бы забрали. Горка на вопросы ответил. Молодой еще. Он чувствовал себя неловко и спросил, нельзя ли ему одеться.

– Чтобы никто не смел отсюда ни шагу сделать, понятно?

Вскоре другой приказал им выйти на лестничную площадку – прямо в чем были, и предупредил, чтобы не вздумали что-то трогать или открывать ящики. Потом просто так или потому, что Горка шел недостаточно быстро, толкнул его в спину.

Вскоре после того, как они вчетвером вышли за дверь своей квартиры, явилась женщина судебный секретарь с заспанным лицом и поздоровалась с ними как со старыми знакомыми. Два вооруженных гвардейца охраняли их: один стоял у лестницы, ведущей наверх, второй у двери на улицу.