Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов

держал их под подушкой и, когда ему делалось особенно грустно и одиноко, прикладывал раковины к ушам и забывал обо всем.

— Мама, а разве липа еще цветет? — спросил мальчик, подымая лицо к небу.

— Да, я ведь тебе говорила: нынче все запоздало. Холодное лето.

— Это заметно. Здесь так мало птиц. Природа, кажется, лишилась голоса. Ты принеси завтра магнитофон и лесные пленки. Да, если бы переписала с пластинок… Помнишь, папа мне купил…

— Помню. Он тогда уезжал на Кубу. И ты еще… — она хотела сказать «был здоров», но не стоило напоминать, и она не договорила. Да, тогда все было по-другому. Феноменальный ребенок так много обещал в будущем, и она не пожалела бы ничего, чтобы помочь полностью проявиться его таланту, а может, и его гениальности. Все казалось ей таким близким, таким возможным.

— Но старое не повторится. Не может повториться! — сказала она твердо. — Они решили понаблюдать.

Мальчик промолчал. Он подумал, что отец понял бы все, что сейчас с ним происходит и что ждет его. Но сказал другое:

— Пианино тут нет… меня одолевают звуки. Когда проходит боль, они не дают мне покоя…

«Бородин был химиком», — некстати подумала мать. Вспомнила о давнишнем увлечении сына музыкой. Странно, ведь она, его мать, никогда не любила музыку. Сказала:

— Да, в больницах не бывает пианино. А звуки можно записать на бумаге. Тогда они перестанут тебя мучить. Ты не забыл еще нот?

Нет, он не забыл, хотя давно не брал в руки нотной бумаги. Но увидит ли он, где нужно писать нотные знаки?

Мать не чувствовала его состояния, и разговор у них не получился.

Где-то журчала вода, мальчик пошел на звук. Это был фонтан. Вокруг него на кустах дрались и кричали воробьи. Он долго слушал их, забыв о матери.

11

Профессор был неприлично молод и неприлично, как показалось Татьяне Федоровне, подвижен и оживлен. На его розоватом узком лице с блестящей после бритья кожей не было и намека на страдание. И говорил он чистым, ясным голосом, которому были чужды интонации участия. Такой голос бывает у того рода ученых, которые свое открытие считают выше всех трагических случаев, ставших для него фундаментом. Математика в этом смысле была честнее медицины.

— Мы имеем сложный случай прорастания глиомы на сосок зрительного нерва, — профессор взглянул на Татьяну Федоровну, затем на Кирилла Алексеевича, как бы желая найти в них своих сторонников. Но ни мать, ни отец не отозвались на его призыв. — Да, это трудно для диагностики, но при помощи новых средств мы все же сумели подойти к успешной ранней диагностике заболевания. В данном случае опухоль широким основанием подходит к заднему полюсу глаза. Да, мы видим единственный выход. Операция. Безотлагательная.

— Причина? Вы же ее должны знать! — Татьяна Федоровна вся подалась вперед, крепко сжатыми в кулаки руками опираясь о колени. — Почему такая напасть на моего мальчика? Наверное, в прошлый раз что-то сделано не так.

Кирилл Алексеевич едва заметно покачал головой. В отличие от жены его волновало совсем другое. Он не знал, чем это грозит сыну, но чувствовал, как храбрится молодой профессор, как ему трудно высказаться до конца, и это пугало, как горный обвал. Его не занимало, почему это стряслось, и он слышал и не слышал, как профессор стал сбивчиво, виновато говорить, что ученые до сих пор не утвердились в причинах возникновения этой болезни. Много разных мнений. И стал перечислять их, кажется, все больше робея и тушуясь перед строгой Татьяной Федоровной. «Ну зачем, зачем он это объясняет? — угнетенно подумал отец. — Зачем, если…»

— Последний глаз, доктор, — сказал он глухо, — последний глаз у него, — повторил он.

Профессор вдруг осекся, и лицо его неожиданно побледнело. И хотя он считал выдержку одним из главных достоинств врача, все же не сумел остаться на высоте своего убеждения: безнадежность в голосе отца, подавленность всей его сильной фигуры вернули ему столь живучее в добрых людях сострадание. Но подумать о том, что он должен утешать этого человека, не успел, а сказал, будто для себя:

— Потеря глазного яблока…

— Последнего? У него же одно! Но есть же, есть другие методы! — Кирилл Алексеевич весь напрягся в ожидании ответа, как перед прыжком.

— Лучетерапия.

— О! Есть же выход! — вскричала мать.

— Но… это лишь отсрочит операцию, но может создать угрозу внутричерепного прорастания опухоли.

— Операция неизбежна… Как же ты, мой мальчик?.. — Кирилл Алексеевич опустил лицо в трясущиеся ладони.

Он вздрогнул от оглушительного грома двери и, отняв ладони от лица, не сразу понял, что случилось.

Татьяны Федоровны не было…

…Она выбежала из кабинета и на миг остановилась, будто вкопанная. На ее обмякшем, обвислом лице безумно застыли расширенные круглые глаза. Вдруг лицо ее исказилось, в углах рта вскипела слюна, и пронзительно-чужой голос взорвал тишину коридора:

— Не хочу… Я не хочу слепого! Не надо…

Натыкаясь на стены, Татьяна Федоровна, тяжко топая бежала к выходу.

ЧЕРНАЯ РЯБИНА

1

Виталька, мальчик семи лет, с болезненно бледным лицом, на котором выделялись большие грустные серые глаза, сидел дома за низким столиком, заваленным тетрадками, и готовил уроки. А на улице темно от дождя, невесело. Ручейки исходили запотевшие стекла, оставив на них неровные следы, и Виталька то и дело отвлекался, разглядывая эти дорожки, похожие на жилки рек на географической карте. Только там, на карте, они были синие и, утолщаясь, терялись в голубых морях, а здесь, странно прозрачно-темные, они книзу делались все тоньше и тоньше и пропадали за оконной рамой, будто уходили в песок. Но песка там не было, а был оцинкованный водослив, с него бежали холодные ручейки. Виталька знал это, но все же думал о горячем желтом песке, в котором терялись маленькие реки.

Хлопнула дверь, отец покашлял в прихожей. Сообщил безадресно, будто самому себе:

— Ну, льет, ведром не вычерпать! — Голос его прозвучал неожиданно весело: непогода вроде не огорчала его, а приносила удовольствие. И наверняка это было так, ведь он всегда радовался резким переменам: дождю после яркого солнца, яркому солнцу после отгрохотавшей грозы, снегу после осенней распутицы, первым грязным проталинам среди мартовского сверкающего наста. Мальчик встал, ожидая, когда отец распахнет дверь в столовую, ставшую Виталькиной комнатой после того как он пошел в школу, увидел сквозь стекло двери невысокую подвижную фигуру отца в блестящем от дождя плаще и сплющенном на голове берете. Но тут на стене мелькнул силуэт матери, и Виталий услышал ее голос, не терпящий возражений:

— Повесь плащ над ванной. Не успел войти, а