Форма воды - Гильермо Дель Торо

11

Ведущего ученого проекта рады видеть в любом помещении «Оккама», кроме одного, и именно там Хоффстетлер обнаруживает себя: женская раздевалка.

Здесь, slava bogu, нет камер, он привык рассматривать их как горгулий, что хлопают крыльями над головой, а затем докладывают о любом его движении. Понятно, они есть в коридоре, и его снимают, и наверняка вешают ярлык «извращенец», но тот можно потерпеть несколько дней, главное, чтобы Стрикланд не догадался, к чему это все.

Так что Хоффстетлер проникает внутрь, по запаху находит бывший душ, который используют как склад, и прячется за стеллажом с чистящими жидкостями.

Резкий звон возвещает, что близится завершение ночной смены.

Он слышит, как одна за другой входят четыре уборщицы, ощущает головокружение – то ли из-за аммиачной вони, то ли из-за подбирающейся к горлу паники. Остаток недели, напоминает он себе, это все, что ему нужно продержаться.

Хоффстетлер первый, и он надеется, что последний раз соврал Михалкову, сообщил, что шприц сработал и девонианец мертв, и агент КГБ в ответ поделился деталями: в пятницу телефон позвонит дважды, после чего Хоффстетлеру нужно проследовать в обычное место, где его заберет Бизон, посадит на корабль, и тот отвезет ученого в Союз, к родителям.

Михалков даже вспомнил безупречные годы службы Хоффстетлера и назвал его «Дмитрием».

Хоффстетлер срывает очки, трет глаза, которые жжет от химических паров. Обморок… нет! Он фокусируется на звуках из раздевалки, он каталогизатор по натуре и призванию, но в классификации производимых женщинами шумов мало чего понимает.

Шелковые шуршания, резкие щелчки, деликатное позвякивание.

Свидетельства жизни, о которой он ничего не знает, но еще может узнать, если дотянет до пятницы.

– Эй, Эспозито, – в женском голосе слышен латиноамериканский акцент, и он столь же груб, как сирена тревоги. – Это ты сказала тому мужику, что мы курим там, снаружи?

Пауза, наверняка заполненная жестикуляцией Элизы.

– Ты знаешь, какой мужик. Тот самый, что пялится на тебя.

Пауза.

– Ну, кто-то сказал ему, что мы поднимаем камеру. А среди нас только ты не куришь.

Пауза.

– Типа вся такая невинная? А я тебе не верю. Приглядывай за своей задницей, Эспозито. Иначе я пригляжу за ней вместо тебя, entiendes[37]?

Шаги движутся прочь, звучит ободряющее бормотание.

Хоффстетлер верит, что его производит уборщица по имени Зельда, он задерживает дыхание и ждет, когда та оставит Элизу в одиночестве. Но сверху, из главного лобби, доносится топот – прибывает дневная смена, и времени у него больше нет.

Хоффстетлер делает свой ход, осторожно движется вперед и выглядывает из-за косяка. Элиза сидит на скамье, Зельда стоит рядом с ней, причесывается, глядя в зеркало на дверце шкафчика.

Он должен использовать этот шанс.

Хоффстетлер машет рукой, чтобы привлечь внимание Элизы.

Ее голова поворачивается в его направлении, и, хотя она одета, инстинктивно прикрывается. Точно для удара отводит ногу, облаченную в совершенно роскошную туфлю – яркая зелень в блестках, – и каблук задевает о плитки пола.

Зельда оборачивается, замечает Хоффстетлера, ее грудь раздувается для вопля. Только Элиза хватает подругу за одежду и вскакивает со скамьи, тащит Зельду за собой в тусклое голубое сияние душа, точно в аквариум, а свободной рукой бешено жестикулирует.

Наверняка это нечто вроде литании из вопросов.

Хоффстетлер поднимает собственные руки, умоляя, чтобы его выслушали.

– Где оно? – шепчет он.

– Они взяли нас! – задыхается Зельда. – Они взяли нас…

Элиза показывает что-то, отчего ее подруга замолкает, и начинает демонстрировать знаки Хоффстетлеру, да еще и пихает Зельду локтем, чтобы та не забывала переводить.

Та смотрит с недоверием и лишь затем произносит:

– Дома.

– Вы должны избавиться от него. Прямо сейчас.

Элиза жестикулирует, Зельда переводит:

– Почему?

– Это Стрикланд. Он близко. Не могу обещать, что не расскажу ему все, если он… Если он пустит в ход ту дубинку.

Хоффстетлеру не нужно знать язык жестов, чтобы понять панику Элизы.

– Слушай меня, – шипит он. – Ты сможешь доставить его до реки?

Лицо Элизы каменеет, голова опускается до тех пор, пока она не смотрит на свои украшенные стразами туфли или, может быть, на грибок в стыках плиток пола. Мгновение, и ее руки взлетают, так резко, словно их тащат на веревках, и она «говорит» с печальной неохотой.

Зельда переводит по фрагментам:

– Док. Открывается в море. При уровне в тридцать футов.

Она смотрит на Хоффстетлера умоляюще, она не понимает, о чем речь, зато он понимает. Эта хрупкая уборщица, наделенная большой изобретательностью, живет, должно быть, недалеко от реки и сможет притащить девонианца на какой-нибудь пирс. Только этого недостаточно.

Если весенняя засуха продолжится, то существо погибнет там, словно лишенная воды рыба. Судьба ничуть не лучше, чем сдохнуть прикованным к столбам в лаборатории.

– Но, может быть, есть какой-то шанс? – упрашивает он. – Тот грузовичок… да… Можно же увезти его к океану?

Она трясет головой, словно не желающий подчиняться ребенок, слезы блестят на ресницах, на щеках и шее красные пятна за исключением тех мест, где тянутся два келоидных шрама – они остаются нежно-розовыми.

Хоффстетлер хочет схватить ее за плечи и встряхнуть как следует, заставить колыхаться мозг внутри черепа, пока эгоизм не вылетит наружу весь, до последнего кусочка.

Но у него нет шанса.

Телефон звонит, на него отвечают, и сердитый женский голос отражается от стен раздевалки:

– Телефонный звонок для Элизы? Ха, это самая глупая вещь, какую я слышала! Интересно, как она сможет ответить?

– Кто это, Иоланда?

Вопрос достаточно громкий, чтобы вытащить Хоффстетлера из его болота страха. Исходит тот от Зельды, хотя миг назад он считал, что она мертва от страха потерять работу или угодить в тюрьму.

Но та львиная отвага, яростный пыл, с которым Зельда бросается защищать Элизу, дарит Хоффстетлеру то, что он меньше всего ожидал найти в столь мерзкой ситуации, исключительный феномен, тоньше, чем клеточная мембрана, меньше, чем субатомная частица: надежду.

Карие глаза Зельды вспыхивают предупреждением, и уже она хватает Хоффстетлера за руку и тащит прочь. У него нет выбора, он вынужден отступить, хотя и не так далеко, поскольку знает, что должен покинуть раздевалку до того, как прибудет дневная смена.