Великий Наполеон. "Моя любовница - власть" - Борис Тененбаум

Война началась как-то сама по себе. Куракин потребовал паспорта и уехал из Парижа, Наполеон потребовал объяснений и, не дожидаясь их, 22 июня обратился к своим войскам:

«Солдаты, вторая польская война начата. Первая кончилась во Фридланде и Тильзите. В Тильзите Россия поклялась в вечном союзе с Францией и клялась вести войну с Англией. Она теперь нарушает свою клятву. Она не хочет дать никакого объяснения своего странного поведения, пока французские орлы не удалятся обратно через Рейн, оставляя на ее волю наших союзников. Рок влечет за собой Россию, ее судьбы должны совершиться. Считает ли она нас уже выродившимися? Разве мы уже не аустерлицкие солдаты? Она нас ставит перед выбором: бесчестье или война. Выбор не может вызвать сомнений. Итак, пойдем вперед, перейдем через Неман, внесем войну на ее территорию. Вторая польская война будет славной для французского оружия, как и первая. Но мир, который мы заключим, будет обеспечен и положит конец гибельному влиянию, которое Россия уже 50 лет оказывает на дела Европы».

В течение нескольких дней, с 24-го по 27 июня, день и ночь по четырем наведенным через Неман мостам непрерывным потоком текли войска, двигаясь на восток. Александр узнал о переходе границы с некоторым запозданием, но все-таки довольно скоро. Его известили об этом в Вильно, на балу, вечером 24 июня. В течение следующего дня он собирал сведения и вечером 25 июня вызвал к себе Балашова [1] и сказал ему следующее:

«…Ты, наверно, не ожидаешь, зачем я тебя позвал: я намерен тебя послать к императору Наполеону. Я сейчас получил донесение из Петербурга, что нашему министру иностранных дел прислана нота французского посольства, в которой изъяснено, что как наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов ехать из Франции, то сие принимается за разрыв и повелевается равномерно и графу Лористону просить паспортов и ехать из России. Итак, я хотя весьма слабую, но вижу причину в первый еще раз, которую берет предлогом Наполеон для войны, но и та ничтожна, потому что Куракин сделал это сам собой, а от меня не имел повеления… Хотя, впрочем, между нами сказать, я и не ожидаю от сей посылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы…» [2].

Речь эта, что называется, хрестоматийно известна, контекст читателю тоже известен, поездка Балашова к Наполеону тоже освещалась широко.

Поэтому обратим внимание не на речь, а просто на два небольших момента. Во-первых, император обращается к Балашову, человеку 42 лет и как-никак генералу, на «ты». Это было в обычае – самодержец своим подданным говорил «ты», и должно было пройти побольше 50 лет, чтобы при Александре Втором правило все-таки изменилось.

Во-вторых, поездка Балашова и его встреча с Наполеоном описаны Л.Н. Толстым в «Войне и мире».

События проходили следующим образом: Балашов выехал из Вильно в два часа ночи и двинулся к границе. Вскоре его перехватил французский конный разъезд и препроводил в лагерь, где Балашова принял маршал Даву. Выслушав посланца императора Александра, он, несмотря на протесты, отобрал у него пакет и отправил с вестовым к Наполеону. По заведенному в Великой Армии обычаю, любое место, где находился Наполеон, именовалось «дворец», даже если это был амбар или поставленная наскоро палатка. Вообще-то имелся специальный большой шатер, со спальней, кабинетом и приемной, но транспортный «поезд» в четыре сотни лошадей и сорок мулов, которым руководил его конюший, Коленкур, не всегда поспевал за императором. Любой «дворец» – хоть шатер, хоть конюшня – немедленно оцеплялся караулом, состоящим из солдат «старой гвардии», рядом разворачивался штаб под командой Бертье, и рабочая деятельность по управлению армией начиналась вновь, как если бы и не прерывалась.

Наполеон получил извещение, велел Балашову оставаться при штабе Даву и принял его только на пятый день, уже в Вильно, в той самой комнате, откуда Александр Балашова отправил. Тут-то у них и состоялся примечательный разговор, так замечательно описанный Львом Николаевичем. «Война и мир» написана так, что ее хочется цитировать целыми главами, но, пожалуй, нам просто не хватит места. Ограничимся кратким пересказом: Наполеон задал Балашову несколько вопросов, на которые тот отвечал с большим достоинством, все время роняя дерзкие намеки. Например, на вопрос, какая дорога ведет к Москве, он ответил, что дорог много, и одна из них идет через Полтаву. А на замечание Наполеона о том, что в России много церквей и, по-видимому, население религиозно, Балашов сказал, что это действительно так, и прибавил: «Как в Испании». Описано это у Толстого совершенно замечательно – он рассказывает, как приближенные Наполеона делали вид, что ничего особенного не было сказано, а если и было, то это не заслуживает внимания, ну и так далее. Толстой – великий мастер психологической прозы, а сцена разговора написана так, что ее буквально видишь…

А потом можно обратиться к тексту книги Е.В. Тарле «Нашествие Наполеона на Россию» и прочитать его описание этого же самого разговора. И прочтем мы там следующее:

«…Это явная выдумка…»

То есть, согласно Тарле, добрая часть беседы Наполеона с Балашовым попросту выдумана Балашовым, а Л.Н. Толстой, использовавший мемуары Балашова как исходный материал, ошибся, и вся искусно построенная им «мизансцена», именно мизансцена, и есть – чистый театр, в действительности никогда не случившийся?

Все это нуждается в пояснении.

Восприятие собственной истории в каждой стране с течением времени меняется. В порядке иллюстрации этого положения можно указать на наглядный пример: в американском кинематографе индейцы с течением времени мутировали, превратившись из «кровожадных дикарей», которых пачками отстреливают положительные герои, в «благородных детей природы», которых пачками отстреливают отрицательные герои.

Россия в этом смысле совсем не исключение, но в послереволюционные годы изменения в ее восприятии собственной истории случались нe в течение пары поколений, а в течение пары месяцев. И в отношении тех, кто не успевал «перестроиться», меры принимались самые серьезные – вплоть до смертной казни.

Сразу после окончания Гражданской войны в ходу была «школа Покровского», по имени Михаила Николаевича Покровского, считавшего дореволюционное российское государство «…оплотом феодальной реакции…». А поскольку эта точка зрения была одобрена Лениным, то дальше «…все стало понятно», и градом посыпались труды, в которых говорилось много чего и про «…развратную Екатерину Вторую…», и про Петра Первого, «…садиста и сифилитика…».

Про войну 1812 года писали соответственно: все возможные шишки, которые только можно было придумать, сыпались на головы царских генералов, не сумевших сделать то и это и «…не понимавших чаяния народных крестьянских масс…». Бранили, конечно, в первую очередь всяких там Беннигсенов, но исключений для Дохтурова или Кутузова тоже не делалось.

Изменения начались после речи Сталина в мае 1934 года. Теперь надо было отображать «…высокий патриотический дух…». Что это значит конкретно, стало ясно не сразу. В 1936 году Е.В. Тарле публиковал работы, утверждавшие, что в войне 1812 года крестьянское партизанское движение в тылу французских войск особой роли не играло и было обычной борьбой селян с грабившими их мародерами. Но уже в 1937 году он в «…свете последних указаний…» поменял свое мнение на противоложное и утверждал, что крестьянское движение было огромным, возможно, даже решающим фактором победы. И даже это, вроде бы безупречно политически корректное утверждение, надо было делать осторожно, потому что его могли обвинить в «…принижении роли государства как основы всех народных усилий в Отечественной войне…».