Метро 2033. Корни небес - Туллио Аволедо

Бедный Папа!

«Ты был бы рад услышать этого сумасшедшего, который рассказывает о невероятных радугах. Тебе бы понравился и этот грузовик. При всем том отвращении, которое вызывает этот маньяк-извращенец, грузовик тебе бы понравился. Ты бы даже придумал способ его усовершенствовать. Я в этом уверен».

— Что случилось, отец Дэниэлс? Мой рассказ вам неинтересен? Я утомил вас?

Зеваю.

— Напротив. Но я очень устал. И уже почти рассвет. Нам не помешало бы поспать.

Готшальк качает головой.

— На «Самой Большой и Быстрой Церкви На Колесах» мы не подчиняемся расписанию этой разлагающейся и порочной эпохи. Мы остаемся верными распорядку дня наших предков, тем принципам, которые передавались нам из поколения в поколение. Мы спим по ночам и работаем в дневном свете, как повелел Господь.

«Вот в чем причина смерти двадцати четырех апостолов», — думаю я.

Но не говорю этого вслух.

Маньяк-извращенец.

Эти два магических слова я никогда не должен забывать.

Никогда не расслабляться, пока находишься рядом с ним. Никогда не ослаблять внимание.

Я решаю не сдаваться.

— Даже если и так, я до смерти устал. Сочтите это послеобеденным сном.

— Как хотите.

— Где я могу лечь?

— Где пожелаете.

Я смотрю на него в растерянности:

— Неужели у вас нет кроватей или чего-нибудь подобного? Хотя бы спальных мешков?

— Народ Господа закален в трудностях. Мы не верим в удобства. Вы можете лечь, где хотите, — места много.

— Могу ли я получить хотя бы одеяло?

— У нас нет одеял. Народ Господа…

— …не верит в холод, — с усмешкой заканчивает Бун.

— Ладно, я понял…

Я никогда не любил пост, епитимьи, всю эту театральную мишуру раскаяния, которое, по моему мнению, должно рождаться в сердце и там же заканчиваться: это вопрос совести, в общем-то, а не внешнего эффекта. Я представляю себе, что это мои предки-протестанты, яростно вертясь в могилах, зародили в своём потомке-паписте сомнения в силе такого института, как исповедь, если она не сопровождается искренним чувством и тем, что когда-то называлось деятельным раскаянием.

Прежде чем выйти из кабины, я рассматриваю странное создание, которое Готшальк называет Калибаном. С тех пор как он сел за руль, он не пошевелился, как будто и в самом деле является частью механизма. Когда-то, еще до Великой Скорби, игнорировать других считалось нормальным. Ты мог идти в многотысячной толпе и при этом чувствовать себя одиноким. Не обращать внимания на людей было правилом поведения. Теперь нам приходится обращать больше внимания на наших ближних и на других людей. То ли потому, что нас осталось мало, то ли потому, что каждый несет в себе потенциальную угрозу. Я спрашиваю себя: сколько нас осталось на Земле? И сколько этих невероятных созданий, и сколько их, этих Новых Людей, невероятных форм, непонятного происхождения? Произвел ли их действительно ад ядерного, химического и бактериологического оружия, или они родились в огне Творения, проходящего проверку ужасной дилеммой? Другими словами, что, если нужно считать их не монстрами, а адекватным ответом Бога, или Природы, на наш моральный упадок?

Я на ощупь двигаюсь по качающемуся коридору, пока не возвращаюсь в то странное черное помещение, которое Готшальк называет своим Кафедральным собором. Здесь хотя бы есть немного света, он проникает из нескольких щелей в потолке. Это слабый свет, но достаточный для того, чтобы я смог увидеть следы ран на лице распятого Христа.

Я опускаюсь на колени, что помолиться перед образом человека, замученного и убитого две тысячи лет назад. Я прошу его от имени миллиардов людей, которые были убиты в считаные минуты, и всех тех, что еще умрет из-за того, что произошло в эти пару минут. Никто не знает, как началась война. Никто не знает даже, была ли это вообще война, или все произошло случайно, из-за какой-то ошибки, человека или машины.

Никто не напишет историю Последней Войны. Даже если человечество возродится, как феникс из пепла.

Закончив молитву, ложусь, положив голову на руку вместо подушки. У меня нет одеяла и приходится свернуться клубочком, почти в позе эмбриона, чтобы сберечь тепло. Мысли, сомнения, ужасные воспоминания сражаются за то, чтобы я не смог заснуть. Но в конце концов усталость побеждает, и я погружаюсь в короткий и беспокойный сон.

Я просыпаюсь внезапно, разбуженный шумом слева от меня. Это не особенно сильный или угрожающий шум, но и его оказалось достаточно.

Перед этим мне снился сон.

Я так хотел бы вернуться во сне в Землю Завтрашнего дня: к голубому озеру, к бризу, который подгоняет парус на воде.

Вместо этого я попал в дом моей семьи в Медфорде.

Было утро, яркий дневной свет проникал через окна вместе с шумом газонокосилки из какого-то из соседних дворов. С нижнего этажа доносился шум включенного телевизора.

Я растянулся в своей голубой пижаме, которая стала мне мала, как я хорошо помню, уже к пятнадцати годам, когда я вдруг вырос на десять сантиметров буквально за пару месяцев.

На моей кровати сидел отец.

Это бы он и, в то же время, не он.

Его черты лица виднелись лишь смутно, как бывает в сумерках, хотя вся комната была заполнена светом.

Отец сидел с серьезным видом.

— Жарко, хотя еще только апрель. Ты уже придумал, как проведешь лето? Что будешь делать?

Я хотел что-то ответить, но он перебил меня:

— Я подумал, что ты мог бы поехать в это место, как оно называется? Станция Аврелия. Ты мог бы научиться там запекать младенцев. Говорят, они вкусные, — и он похлопал ладонью по животу. — Я не очень понимаю, какое вино нужно подавать с мясом ребенка. Не могу выбрать между Цинфандель и Сира,[75] попробуй и расскажи мне. Думаю, все-таки Сира. Ведь это мясо, скорее всего, белое…

У него улыбка до ушей, как будто его лицо кто-то перерезал лезвием.

— Твоя мама плохо перенесла эту атомную войну. Сейчас мы заплатили последний взнос за общий кредит. И потом, мы думали, что после смерти нас ждет, сам знаешь, вечный покой, судный день, Все такое, в общем. А здесь — все те же дела. Косишь лужайку раз в неделю, смотришь кабельное телевидение, и все эти ужасные новости о том, как мир помирает… А ты продолжаешь жить, но никогда нам не пишешь.

— Я не могу вам написать, пап. — Изо рта у меня вырывается хриплый звук. — Больше не существует ни почтальонов, ни почтовых ящиков.