Казнь СССР - преступление против человечества - Юрий Мухин

Сейчас говорят, что в СССР не было несанкционированных народных выступлений (митингов, демонстраций и т. д.), потому что народ был запуган. Тут надо так смотреть – если этот человек по жизни трусливое животное, то это действительно так – он не участвовал ни в каких несанкционированных партией акциях потому, что был запуган. Бабой Ягой в детстве. Но сегодня никто не рассказывает о страхе тогдашних партфункционеров перед подобными выступлениями и о том, сколько усилий эти функционеры предпринимали, чтобы устранить поводы к ним. И несанкционированных выступлений во многом не было именно по этой причине. Так что коллективное заявление в партийные органы, являясь предвестником коллективного выступления, было действием очень сильным.

Но, повторю, у меня с коллективным заявлением ничего не получилось – мои товарищи, по виду очень возмущенные, отказались его подписать. Почему? Они боялись. Надо пояснить, чего. Никто из них не собирался ехать по не устраивающему его распределению, соответственно, все хотели решить это дело по-тихому – «по блату». Поэтому они и боялись конфронтации с теми, кого придется уговаривать, чтобы по распределению не ехать. Если говорить конкретно о том, чего они боялись, то мой личный пример вам это объяснит.

Итак, я был разозлен такой несправедливостью, и трусость товарищей меня разозлила еще больше: я был комсорг, и я уже сказал «а», посему без сомнений сказал и «б» – отнес подписанное только мною заявление в партком института. Я догадывался, что никакого решения по нему партком не примет – слишком многих в институте, включая парторга, пришлось бы наказывать, но хохол я или не хохол?!

Реакция на мое заявление была быстрой и массированной. Чуть ли не на второй день меня уже вовсю ругал Кадинов.

– Что же ты, дурак, наделал?! Мы бы тебя и из Ермака вытащили, а теперь ты в черном списке как непредсказуемый. Иди и немедленно забери свою кляузу из парткома, не ломай себе жизнь!

Евгений Иосифович был искренне огорчен, все остальные тоже переживали за меня, хотя, конечно, то, что я выступил за всех, делало из меня некоего чудика, и мне быстро дали кличку «Джордано Мухин». Подошел ко мне и комсорг факультета и, само собой, «желая мне самого лучшего», тоже посоветовал забрать заявление. Наконец в коридоре я столкнулся с Гудыновичем, он отвел меня к окну и, как я и по сей день уверен, с искренней симпатией сказал примерно следующее.

– Слушай, Юра. Ты хороший парень, но ты еще не знаешь, как наша жизнь устроена, и у тебя в голове много романтики. На самом деле жизнь очень прозаична и жестока. Вот, предположим, я назову тебя верблюдом гималайским. – Тогда по ТВ в передаче «13 стульев» была показана известная юмореска, по ходу которой герой доказывал, что он не верблюд. – Ты начнешь писать жалобы, – продолжил Всеволод Сигизмундович, – года через четыре твою жалобу рассмотрит ЦК КПСС. И что будет? Тебе выдадут справку, что ты не верблюд, и все. А эти годы жизни для тебя будут потеряны.

Гудынович меня ни о чем не просил и ничего не предлагал, мы распрощались, и он пошел дальше. А у меня подобные разговоры, с одной стороны, вызывали злость, но с другой стороны, они делали свое дело, и я в конечном итоге совершил глупость. Нет, я не забрал заявление из парткома, но я и не настоял на его рассмотрении – не жаловался дальше в горком. Вот это и есть глупость, поскольку останавливаться на полдороге всегда глупо. Тут уж или возвращайся, или иди дальше.

Но я был молод. Да, на миру и смерть красна, но когда этот мир воротит от тебя рыло, то тут уж нужно не юношеское, а мужское мужество, чтобы принять эту смерть. И потом, я и в своих глазах не был чистым борцом за справедливость, ведь в конце концов у меня был и свой, корыстный интерес – и это тоже подрывало мой дух. Поэтому я и остановился на полпути.

Дальше дело обстояло так. Мне предложили после окончания института окончить годичные курсы английского языка. Я согласился на эту глупость по двум причинам. Во-первых, мне было страшно. Как-то весной во время дипломирования я вышел из института и сел на лавочку у входа, кого-то ожидая. И вдруг понял, что это рубеж, что моя жизнь круто меняется, и я становлюсь полностью самостоятельным. Раньше было так хорошо – что делать дома, решит отец, что делать в институте, решат преподаватели. А вот еще немного – и их решений не станет, и все надо будет решать самому. Мне стало страшно и захотелось оттянуть агонию юношества. Во-вторых, я надеялся, что за год мой скандал с заявлением как-нибудь забудется, и я все же устроюсь на кафедру.

В результате я год занимался не своим делом – тупым заучиванием английских слов и правил языка – глупая потеря времени. Потом, правда, на заводе я перевел пару статей с английского, но я перевел также и одну срочно потребовавшуюся мне статью с польского, а на польский я год своей жизни не тратил. Английский же я быстро забыл, и если впоследствии говорил на нем, то только выпивши и на бытовые темы. Но всему приходит конец, в начале лета 1973 года я эти дурацкие курсы окончил и снова встал вопрос, что делать?

Кадинов устроил мне протекцию в Гипромез, и я пошел устраиваться туда на работу. В отделе кадров меня приняли радушно и сразу же послали к начальнику того проектного отдела, в котором мне предстояло работать. Начальник, даже не видя диплома, очень мне обрадовался.

– Работы навалили, а людей не дают, слава богу, хоть одного прислали!

А когда увидел, что у меня красный диплом, то тут же заставил написать заявление и сам побежал с ним к директору. Вернулся с резолюцией: «ОК. Принять». Я отдал заявление начальнику отдела кадров (ОК) и поехал собирать необходимые документы. На следующий день приехал в Гипромез, и мне в отделе кадров, отводя глаза, сообщили, что в связи с перештатом они принять меня не могут. Я пошел к начальнику проектного отдела, тот с криком: «Что они там – с ума посходили?» – побежал к директору. Вернулся, вывел меня в коридор и спросил:

– Ты случайно не еврей?

– Случайно нет.

– Тогда что ты натворил в институте?

– Ничего.

– Не ври, замдиректора по кадрам звонил в ДМетИ, и там ему что-то про тебя сказали.

Тут я понял, что Гипромез очень близко от ДМетИ, и хотя я и не еврей, но мне в Гипромезе не работать.

Но и в Ермак я ехать не хотел. Принял во мне участие мой троюродный дед Павел Архипович Шкуропат, свел меня с бывшим главным сварщиком завода им. Карла Либкнехта, а тот дал рекомендательное письмо на имя своего ученика, на тот момент занимавшего какую-то большую должность в институте им. Патона в Киеве. Этот институт занимался проблемами, пересекавшимися с электрометаллургией, и я в принципе устроился бы по специальности. Съездил в Киев, институт оказался каким-то страшно секретным, даже в отдел кадров не впустили, человек, к которому у меня было письмо, оказался в длительной командировке, со мною говорить никто не захотел. Вернулся в Днепропетровск и стал собираться в Ермак.

В принципе я мог поступить так, как и все, – плюнуть на распределение и устроиться в Днепропетровске на любом предприятии. В конце концов, по-моему, из восьми человек нашей группы, направленных в Ермак в 1972 году, да наверняка и из десятков выпускников ДМетИ, направленных туда в остальные годы, доехал я один. Но это было ниже моего достоинства: я не хотел туда ехать, но и не хотел прямо сбегать от распределения. Государство потратило на меня деньги, и я считал, что либо обязан так же целево их вернуть отработкой обязательных 2 лет по своей специальности, либо государство должно было меня освободить от долга законным путем. И я поехал в Ермак через Москву с мечтою, что в Минчермете СССР сумею освободиться от распределения. Надеясь на это, я не взял в институте ни проездных денег на дорогу до Ермака, ни подъемных (последние составляли, по-моему, около 100 рублей).