Врата чудовищ - Дара Богинска

Кровь богов. Какая она на вкус, раз Данте алкал её, даже сойдя с ума?

Представь, какая мощь, Чонса. Ты можешь отправить их в небо, чтобы оно закрылось. А можешь заставить утопиться. Но зачем? Чем они виноваты?

Погладить пса. Поправить платье Лилибет, укрыв срам разодранным, кровавым подолом. Выйти к заросшему лозой забору. Уткнуться взглядом в ржавчину на подорожнике.

Когда она копалась в огороде тысячи лет назад, случилось залюбоваться мелкими зелеными ростками. В аптекарском саду при малефикоруме запрещено выращивать что-то «для красоты», все должно приносить пользу, даже цветы должны были нести службу. А тут — вьюнок. Маленький, с нежными белыми бутонами, распустившимися не по сезону рано. Ей было десять или около того, в Дормсмуте гостил Тито, он наблюдал за ней и подошел, и приказал вырвать цветок.

— Зачем? — непокорно спросила маленькая Чонса, — он ведь такой красивый и никому не причинит вреда!

— Стоит дать ему волю, — ответил Тито, — как он пустит корни. Они такие длинные и глубокие, что погубят другие капризные цветы.

— Но ведь вьюнок полезен! Я читала. Из него можно готовить отвары от кашля…

Тито не стал слушать. Он вырвал зелёный побег, длинный корешок легко вынулся из сырой земли. Священник отбросил в ведро сорняк и вытер руки о тунику.

— Когда вред превосходит выгоду, заразу лучше вырвать с корнем, — сказал он.

Вырвать заразу с корнем. Выжечь её священным огнем небес, ключи от которых даст ей Гвидо и серебряная кровь богов.

— Пошли, — спрыгнула девушка с крыльца и стерла запах падали о желтеющие соком побеги молочая. Её движения были быстрыми, резкими, на бледных губах дрожала улыбка, и она прятала мокрые глаза. — Пошли, Гвидо! Здесь уже не у кого гостить. Кроме того, так мерзко пахнет! Тебе этот запах тоже показался похожим на баранье жаркое?

Гвидо растерянно кивнул и его снова вырвало. Чонса со смехом обняла несчастного за плечи. Дозорные остались по ранее данному приказу хоронить трупы, а медик и малефика нашли коней и тронулись в пещеры под Йорфом, где всё началось.

Чонса в предвкушении кусала губы до тех пор, пока слюна не стала красной и соленой. Потом пустила коня галопом.

Пещеры. Узкие переходы. Качается всё, качается, плывет, Чонса — пьяная, Чонса пляшет, скользит над оскаленной пропастью, будто по грани своего безумия гуляет чёрной кошкой. Она прозрела! Она видит во тьме! Тянет за руку Гвидо, как тянула за собой в подсобку Данте, когда была наглой, молодой, с горячей кровью. Пошли, мальчик! Я покажу тебе небеса. Небеса! Ха-ха-ха!

Катятся под стопой камни. Нет, не камни! Костяные головы, костяные глаза мертвецов с чаш её терпения, но весы не возвращаются в точку баланса, они сломаны, она сломана, мир сломан, камни сломаны, кости, всё сломалось, это сделали люди! Люди! Люди! С ней это сделали люди! С небесами это сделали люди! Люди, люди, люди! Сломанные люди. Хрустят под пальцами подгоревшей корочкой, если тронешь. Не могут встать с изгвозданного дерьмом хлева, накинув овечьи шкуры, и глупо скалят свои маленькие жемчужные зубки с глупой лопоухой морды! Шерсть клоками и задран подол. Чёрные глаза, короткое это «да». Долг! Долг, говоришь, да? Да? Да.

Глаза слипаются. От Гвидо пахнет кислой рвотой, а у неё живот урчит. Когда Гвидо чуть не падает с обрыва, она сначала долго-долго-долго смотрит, думает, а потом подхватывает. В сумке, которую медик всегда с собой таскает, звенят колбочки, баночки, серебряная кровь богов.

— Чонса, давай передохнем.

У самого — глаза блестят от восторга. Как же, дорвался, победил, вот она, Чонса — перед ним на ладошке, поняла, наконец, величие замысла, реснички золотые опускает, прячет хищный кошачий зрачок.

— Давай еще немного, — просит она, — скоро выйдем к нашей старой стоянке.

И где проклятая Нанна, владычица подземного царства? Где она была, когда убивали её старого друга Самсона? Неужели кости великанов важнее живой плоти? Не думать. Всё решено. Все заплатят.

Дни пути. Чонса — двужильная, а Гвидо спотыкается на обе ноги и у каждого истока останавливается наполнить опустевшую флягу. А малефика тянет его, как ребенок на ярмарке: ну пошли; так, будто сама ведет его. Медик слеп, не замечает. Всего лишь человек, заносчивый и глупый, как и все они. Кружка крови, кости, катящиеся с чаши её весов, та самая тоненькая, подключичная, что падает на хребет лошади и ломает его. Чонса не спит — лежит на каменном полу и скрипит зубами в ожидании. Не замечает боли, забывает о простуде, её греет ярость, такая спокойная, выстраданная, она как море родовых вод обволакивает её и заменяет воздух, холодный и затхлый здесь, под землей, в великаньем чреве. Каждый изгиб пещеры видится ей вратами храма, Чонса проходит мимо вековых скал, опустив в поклоне голову и пряча улыбку и грешной огонь в глазах. От собственной спекшейся крови губы у неё красные, как запретный гранат для детей богов из сказок Гвидо. Кто же будет ягненком? Белым, как одеяния Святого Отца.

Желобки под ладонями складываются в линии жертвенника, табличка на древнем языке нечитаема, от языческой постройки разит заклятиями великих прорицателей и сладким, тлетворным запахом ночной фиалки. То собачку, то козочку находят. Так говорил пивовар, когда наливал ей в кружку зелье забвения. Когда Чонса садится на камень, бедра задевают оплывшие свечи. Они кажутся ещё теплыми. Гвидо поджигает их от своего фонаря и устало опускается возле, оглядываясь.

— Сильное место, — замечает он. Чонса кивает.

Протянутые руки — это предложение разделить ложе, но вместо перин — багровый камень жертвенника, и не семя в неё войдет, а нечто гораздо более едкое. Давай же, ну. Чего ты медлишь? Пошли со мной, мальчик, я покажу тебе небеса.

— Мне нужна лаборатория… — говорит Гвидо, но его слова уносит шум Танной, ломающей в ущелье скальные шипы. Ну же. Малефика мычит сквозь зубы:

— Ты не справишься. Наверняка снаружи нас ждут. Нам не выйти к Йорфу.

Гвидо недолго сомневается. Готовится. Чонса ложится на спину и смотрит в потолок, между соляными сосульками спят летучие мыши, или они живут на дне её зрачков и копошатся, копошатся, копошатся? Гвидо дает ей что-то и девушка давит кашель вместе со смехом. Отвар из мака. Хул гил, которым поила Джо горная ведьма, когда злая река съела его ногу. Скинула ли Нанна убогую конечность в Танную? Или выварила, чтобы достать кости?

— Будет больно, — предупреждает Гвидо, но больно не было.

Но Чонса почему-то кричит. Один укол, впрыснувший в перетянутую, взбухшую вену серебряную жидкость,