Когда рассеется туман - Кейт Мортон

От плохих предчувствий у меня по спине побежали мурашки. Лицо мужчины осталось бесстрастным. Он позвал кого-то. Ответа не последовало, и он жестом пригласил Ханну внутрь. Обо мне, похоже, просто забыли, но я продолжала держаться подле Ханны и следом за ней вошла в низенькую красную дверь. Мы очутились в студии — темной, как нора. Со стен лоскутами свисали выцветшие зеленые обои. Пол — насколько позволяли видеть разбросанные там и сям листы бумаги с набросками углем — был каменным. В углу лежал матрас, на нем — потрепанные подушки и плед; вокруг матраса валялись пустые бутылки.

А еще там сидела женщина. Женщина с портрета. К моему ужасу она была совсем голой. Женщина осмотрела нас с мимолетным интересом и не сказала ни слова. Поднялась и оказалась очень высокой — даже выше мужчины — и подошла к столу. В ее движениях, в равнодушии к тому, что мы смотрим на нее, видим ее груди — одна больше другой — сквозила какая-то дикая свобода, от которой на меня напала странная слабость. Они не такие, как мы. Как я. Женщина закурила сигарету. Я смотрела в сторону. Ханна — нет.

— Мадам хочет купить твой портрет, — сказал мужчина на слишком правильном английском.

Чернокожая женщина оглядела Ханну и ответила что-то на незнакомом мне наречии. Не на французском, это точно. Что-то гораздо более экзотическое.

Мужчина засмеялся и перевел:

— Не продается.

Он протянул руку и вдруг взял Ханну за подбородок. У меня в ушах испуганно застучал пульс. Даже Ханна подалась назад, а художник уверенно покрутил ее лицо туда-сюда и отпустил.

— Только обмен.

— Обмен? — переспросила Ханна.

— На ваш портрет, — объяснил мужчина. Пожал плечами. — Берете ее портрет, оставляете свой.

Подумать только! Портрет Ханны — да еще неизвестно, в каком виде, — останется висеть в этом ужасном французском переулке, и каждый прохожий станет на него пялиться! Ну уж нет.

— Мы уходим, мэм, — с непонятно откуда взявшейся твердостью сказала я. — Мистер Лакстон нас ждет.

Наверное, Ханну тоже удивил мой тон, потому что к моей огромной радости, она кивнула.

— Да, Грейс. Ты права.

Мы подошли к двери. На пороге Ханна обернулась к художнику:

— Завтра, — задумчиво сказала она. — Я приду, завтра.

* * *

По дороге домой мы не разговаривали. Ханна шла быстро, целеустремленно. В ту ночь я лежала без сна, в смятении и страхе, гадая, как остановить ее — я должна, я смогу. Портрет тревожил меня, даже не сам портрет, а то, как Ханна на него смотрела. В них было что-то общее.

Даже уличный шум в ту ночь казался мне зловещим, опасным. Чужие голоса, чужая музыка, женский смех где-то неподалеку. Я мечтала скорей вернуться в Англию, страну, где царят строгие правила и каждый знает свое место. Конечно, такая Англия существовала лишь в моем воображении, ведь ночью все выглядит по-другому.

К счастью, утром все разрешилось само собой. Когда я пришла одевать Ханну, Тедди уже проснулся и сидел в кресле. Голова у него еще болела, но что за супруг — сказал Тедди — оставит свою очаровательную жену в последний день медового месяца? Он предложил Ханне пойти по магазинам.

— Сегодня последний день, давай накупим каких-нибудь сувениров? На память о Париже.

Когда они вернулись, среди покупок портрета не было. То ли Тедди отказался его покупать, то ли Ханна даже не стала спрашивать, в любом случае я была рада. Вместо рисунка Тедди купил ей меховую накидку — норку с маленькими лапками и тусклыми стеклянными глазками.

Мы возвращались в Англию.

* * *

Меня мучит жажда. Кто-то сидит рядом… нет, не Сильвия. Это беременная женщина, у ее ног стоит сумка с вязаными куклами и домашним вареньем. Лицо соседки блестит от пота, косметика потекла. Под глазами черные полоски. Она смотрит на меня.

Я приветливо киваю. Думаю, не попросить ли ее принести мне что-нибудь попить, но решаю, что нет. Кажется, ей даже хуже, чем мне.

— Хороший денек, — произносит женщина. — Солнечный, теплый. — У нее на лбу выступили капли пота. Майка под тяжелой грудью прилипла к телу и потемнела.

— Хороший, — соглашаюсь я. — Очень теплый.

С усталой улыбкой она отворачивается.

* * *

Мы вернулись в Лондон девятнадцатого июля тысяча девятьсот девятнадцатого года, в день мирной демонстрации. Наш водитель ловко нырял между автомобилями, омнибусами и конными повозками, объезжал толпы людей с флагами и плакатами. Еще не высохли чернила на договоре, закрепившем санкции, которые позже стали причиной следующей войны, но англичане об этом не знали. Пока не знали. Просто радовались, что южный ветер больше не приносит из-за Ла-Манша эхо выстрелов. Что одни мальчики не стреляют в других.

Автомобиль выгрузил меня и гору вещей у одного из лондонских домов и отправился дальше. Саймион и Эстелла ожидали молодых к чаю. Ханна с удовольствием поехала бы прямо домой, но Тедди настоял на визите к родителям. И загадочно улыбался при этом, будто готовил сюрприз.

Из парадной двери вышел лакей, взял в каждую руку по чемодану и снова вернулся в дом. Личные вещи Ханны он оставил мне. Я удивилась. Мне почему-то казалось, что в доме пока не должно быть других слуг. Кто же его в таком случае нанял?

Я постояла, вдыхая аромат большого города. Запахи бензина и свежего навоза. Запрокинула голову, чтобы увидеть все шесть этажей огромного дома. Он был построен из коричневого кирпича, по обе стороны от парадного крыльца высились колонны. Кругом стояли точно такие же здания. На одной из колонн красовалась цифра 17. Номер семнадцать по Гроувенор-сквер. Мой новый дом, в котором я наконец-то стану настоящей горничной-камеристкой.

Вход для слуг представлял из себя ряд ступеней, ведущих с тротуара на цокольный этаж и отгороженных черными чугунными перилами. Я подхватила сумки и зашагала вниз.

Из-за закрытой двери донеслись приглушенные, но несомненно сердитые голоса. В окне мелькнула спина какой-то женщины, ее манера держаться (нахальная — сказала бы миссис Таунсенд) и выбившиеся из-под шляпы светлые кудряшки говорили о молодости. Она ругалась с невысоким толстым мужчиной, красным от гнева.

Жестом победительницы девушка закинула за спину сумку и шагнула к двери. Не успела я отодвинуться, как она распахнула ее, мы столкнулись нос к носу и ошалело уставились друг на друга, словно на отражения в кривом зеркале. Девушка опомнилась первой: она громко расхохоталась, забрызгав слюной мою шею.

— А я-то думала, сейчас трудно найти горничную! Что ж, добро пожаловать! Меня-то больше не заставишь скрести чужие дома за жалкие гроши!

Она обошла меня и потащила сумку вверх по лестнице. Остановилась, обернулась и крикнула:

— Прощай, Иззи Баттерфилд! Бонжур, мадмуазель Изабелла!

Разразившись очередным взрывом смеха и театрально взмахнув юбками, она исчезла. Я даже не успела ответить. Объяснить, что я не простая горничная, а самая настоящая камеристка ее светлости.