Благие намерения - Александра Маринина

– И Николай Дмитриевич меня огорчил, – продолжалпричитать Камень. – Надо же, в самом начале-то я думал, что он нормальныймужик, крепкий такой, немногословный, справедливый, а теперь выходит, что онсамый настоящий самодур. Жену изводит, дочку из дома выгнал…

– Ну! – поддакнул Ворон. – Так и сказал: неявляйся сюда больше никогда. Это ж надо так сказать родной-то дочери! И как унего язык повернулся? Больше никогда. С ума сойти!

– Да ты-то что переживаешь? – голос Камня изстрадальческого вдруг превратился в скептический. – Ну ладно я, я –существо мягкое, добросердечное, мне всех жалко, а для тебя «больше никогда»вообще любимое словосочетание. Ты никаких других слов не знаешь, только иумеешь твердить: больше никогда! Больше никогда! Пророк несчастный.

Ворон не на шутку разобиделся. Во-первых, слова Камня былиабсолютно несправедливы, Ворон был знатным и опытным рассказчиком, и никто немог бы упрекнуть его в бедности лексики. Конечно, он не умел пользоватьсяразными заумными словами, которыми зачастую злоупотреблял поднаторевший вфилософской науке Камень, но зато он знал много таких слов, которые подслушивалв разных эпохах, там, где смотрел «сериалы». Этих слов Камень не знал и безВороновых пояснений даже не мог себе представить, что означает, например,«требовать сатисфакции» или «забивать стрелку». И во-вторых, Ворон терпеть не мог,когда его попрекали Эдгаром По. И разумеется, молчать он не собирался.

Он напыжился, набирая в грудь побольше воздуха, чтобы датьтоварищу достойную отповедь.

– И как же тебе не стыдно? Ты с виду такой умный иобразованный, а несешь всякую чушь! Подумаешь, какой-то писака от нечего делатьнавалял стишки с дурна ума, так вы теперь с этими стишками носитесь как списаной торбой. И не про меня они вовсе, а про дядьку моего, я его хорошопомню, он моей матери помогал меня воспитывать, когда моего папашку коршунприбил. И чего он такого особенного сделал-то, дядька мой? Ну, прилетел он кэтому любителю почитать на ночь, ну, сообщил ему, что, дескать, дама его сердцаумерла насовсем и они никогда больше не увидятся. Чего такого-то? Что онплохого сделал? Так нет же, мало того, что этот Эдгар По, не к ночи будьпомянут, стишки навалял, так еще все остальные писаки переводить кинулись навсе языки. Как будто заняться больше нечем! Одних только переводов на русскийязык целых девять штук. Это виданое ли дело? И каждый изощряется, изощряется,образованность хочет показать! А у кого русских слов не хватает, тот вообщеанглийскими пользуется, тоже мне, переводчик называется. Остальные-то хотя быпо-русски пишут: больше никогда, или просто никогда, или все прошло, один дажевыпендрился, написал: приговор. А этот…

– Зенкевич, – ехидно подсказал Камень.

Это было одно из любимейших его развлечений – вывести Воронана разговор о поэме Эдгара По и подливать масло в огонь. Тщеславный Ворон зналнаизусть не только текст поэмы, но и все существующие ее переводы и любилщегольнуть своими знаниями, но, поскольку знаний у Камня было не меньше, всеобычно выливалось в дискуссию на литературоведческую или семантическую тему.

– Сам знаю, – огрызнулся Ворон. – Зенкевичэтот уж не знал, как ему от других отличиться, взял и прямо по-аглицки написал:nevermore. И между прочим, все их попытки дядьку моего и весь наш род в еголице унизить бесславно провалились. В переводе Пальмина – статный ворон,свидетель святой старины.

– И в его же переводе – злой вещун, вестник злой имрачный посол ада, – отпарировал Камень.

– А у Топорова я волхв, прорицатель и вообще державный.

– И у него же нечисть, нежить и безжалостныйкаратель, – продолжал подзуживать Камень.

– Голь назвал меня пророком, всеведущим и важным, какпатриций! Будешь спорить?

– Да что спорить-то? Тот же Голь назвал тебякривоносым, изгоем, и взор у тебя адский.

– А Пальмин, Зенкевич, Бальмонт и Брюсов сравниваютменя с лордом!

– Ага, особенно Брюсов и Зенкевич. Они тебя еще и следи сравнивают. Как думаешь, почему?

– Не смей! – Ворон не на шутку рассвирепел. –Я не потерплю грязных намеков на свою сексуальную ориентацию.

– Да почему же на твою-то? – от души потешалсяКамень. – Ты ж клялся и божился, что поэма написана не про тебя, а про твоегодядюшку. За его ориентацию ты можешь поручиться?

Вот за что Камень любил своего старого друга, так это заполное отсутствие у него чувства юмора и патологическую серьезность в интимныхвопросах. Ворон не заметил подвоха и начал рассуждать вслух:

– Вообще-то дядька был неженатый… Он за моей матерьюдолго ухаживал, особенно после того, как батю коршун задрал… Не знаю, было таму них чего или нет, я сам не видал, а мать ничего не рассказывала… Но слуховнасчет дядьки тоже никаких не было… Там, где я рос, у нас была одна соседка,дятлиха, во все свой длинный нос совала и на всех стучала, жуткая сплетницабыла, так она непременно рассказала бы, если бы что-то узнала… А ты что,всерьез думаешь, что это сравнение с леди – оно не просто так? Думаешь, у ЭдгараПо были основания? – спросил Ворон с нескрываемым беспокойством.

Камень, видя искреннее огорчение друга, не мог большесохранять мину глубокого наукообразия и рассмеялся.

– Да не переживай ты! Во-первых, это же не про тебянаписано, а во-вторых, даже если это правда и твой дядюшка дал Эдгару Пореальный повод, то что в этом страшного? Смотри на вещи шире. Среди людей вонсколько геев, им даже однополые браки кое-где разрешили, так почему этого неможет быть у воронов?

– В моем роду?! – завопил Ворон. – Среди моихкровных родственников?

– Ох, да расслабься ты! Николая Дмитриевича костеришьна чем свет, а сам ничем не лучше. Не отвлекайся, державный патриций, дальшерассказывай.

– Дальше? – Ворон задумался. – А я на чемостановился? Вечно ты меня сбиваешь.

– Тамара ушла из дома и поселилась у Любы, –подсказал Камень.

– А, ну да. Живет она себе у Любы, съездила в Горький,они с Григорием подали заявление и в середине февраля расписались.

– И что? И все? А свадьба? Ты мне про свадьбуподробности давай.

– Так нечего рассказывать, вот ей-богу. Тамара материпозвонила, пригласила ее с отцом на свадьбу, Головин и сам не поехал, и жену непустил. Люба с Родиславом, конечно, съездили, но тайком от Николая Дмитриевича,потому что тот специально Любе сказал, чтобы не смела к Тамаре ездить. Онзнаешь какое слово придумал для Тамариного замужества? Позорная случка. Во как!Я сам слышал, как он Любе говорил: ты, конечно, выгнать сестру не можешь, пустьона у тебя живет, если больше негде, но ехать к ней на празднование этойпозорной случки я не позволю. Так Любе и Родику пришлось тайком ездить, онивызвали Клару Степановну сидеть с детьми, улетели в Горький самолетом,поприсутствовали на свадьбе и вечером сели в поезд до Москвы. Представляешь,праздновали, а сами тряслись, как бы отец не позвонил им домой. Они Клару,конечно, предупредили, но не были уверены, что она сможет спокойно соврать. Ну,и мама Зина, конечно, тоже была в курсе.