Бессердечная Аманда - Юрек Бекер

Это, конечно, далеко не самый высокий уровень искусства вести полемику, на который способна Аманда, мне доводилось видеть ее и в лучшей форме. Я представляю себе, как Венигер в этот момент улыбается — холодно-снисходительно. Потом я вновь слышу его голос: до сих пор он полагал, что судьба ребенка в надежных руках; он думал, что его собственное участие в воспитании Себастьяна, право на которое он легко мог бы реализовать в суде, было бы только лишним источником раздоров между ними, поэтому он с тяжелым сердцем решил отказаться от этого участия. Вот что такое, по его представлениям, добрая воля. Круто! Ей надо поскорее найти какой-нибудь убойный аргумент, иначе не останется ничего другого, как реализовать свое право домохозяина и вышвырнуть его из дому. Или надо говорить «право домохозяйки»?

Тут я слышу звук, который заставил меня резко распахнуть дверь в комнату, — Аманда сошла с ума. Они стоят друг против друга, слегка наклонив головы, я смотрю на руку Венигера, которой он усиленно трет щеку. Он поворачивает голову в мою сторону; Аманде не до меня. Она говорит ему, что теперь он может пойти и доложить своим хозяевам, что сделал все от него зависящее, но это задание ему не по зубам. Может, они все же, несмотря на неудачу, заплатят ему.

Мое появление изменяет ситуацию: Венигер не знает, к кому теперь обращаться. И следует ли ему распространить свой наконец прорвавшийся гнев и на меня. Слова приветствия или попытка представиться кажутся мне полным бредом, поэтому я просто стою на пороге как человек, для которого все это неожиданность и которому нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Никто ничего мне не объясняет. Венигер, обращаясь ко всем присутствующим, говорит, что намерен подать заявление в суд и потребовать, чтобы Аманду лишили материнских прав в его пользу, чтобы ему помогли спасти Себастьяна от матери-истерички, решившейся на измену родине. При этом он предусмотрительно делает шаг назад, как боксер, старающийся избежать ближнего боя с противником. Но Аманда уже взяла себя в руки, ей неловко передо мной за этот спектакль. Она говорит, что, если бы сейчас в комнату вошел Себастьян со своим другом, Венигер ни за что бы не смог определить, который из них его сын. Вот такой она мне нравится больше, она постепенно вновь входит в форму — Венигеру уже нечем крыть, поэтому он смеется.

Аманда вовлекает меня в спор. Она спрашивает, готов ли я заплатить Венигеру отступного? Не для того, чтобы он отказался от своих прав — никаких прав у него нет, — а просто чтобы избавить себя от нервотрепки, которая неизбежна, когда связываешься с такими типами. Пяти тысяч марок, вероятно, будет достаточно. Западногерманских, конечно.

Что бы там между ними ни происходило во время их совместной жизни — это уже в далеком прошлом, но ярость Аманды по-прежнему свежа, она почти исказила ее лицо. Я вижу возмущение Венигера, мне хочется сказать что-нибудь примирительное, но меня хватает лишь на укоризненный взгляд. Не знаю, чем это объяснить, но каждое слово Аманды я воспринимаю критически; на то, что говорит Венигер, мне наплевать.

Если тебе кажется, что мне следовало бы быть с ним повежливее, говорит мне Аманда, то я тебе объясняю: другого тона он просто не понимает. Есть только два способа избавиться от него: подкуп или шантаж. Как тебе, например, нравится идея подать на него в суд? Через год после развода он перестал платить алименты. Я решила ничего не предпринимать, потому что эти ежемесячные выплаты каждый раз напоминали мне о нем. Но что мне теперь мешает пойти в суд и потребовать выплаты денег задним числом? За столько лет сумма получилась внушительная — у него пупок развяжется выплачивать ее.

Она смотрит на Венигера долгим взглядом и выходит из комнаты. Как будто остальное — уже моя задача. Мы, мужчины, остаемся один на один. Как вести себя, чтобы не ударить в грязь лицом? Я не решаюсь сесть — он может воспринять это как приглашение продолжить беседу. Мне кажется, теперь я понимаю, что в нем могло привлечь Аманду: его мужское начало. Он напоминает мне одного киноактера, фамилию которого я забыл, но о котором помню, что все его партнерши по фильмам просто умирали от тоски по нему. Причины этого явления я никогда не мог понять. Каждый раз, когда очередная жертва валилась к его ногам, мне казалось, что это просто дурацкий закон кинематографа, правило бизнеса, такое же, как, скажем, то, по которому в одних героев пули никогда не попадают, а в других — с первого же выстрела. Короче говоря, Венигер, похоже, навсегда отбил у Аманды охоту к «мужскому началу». Ибо я сомневаюсь, что мужское начало — существенный признак моей личности. Вы не позволите мне присесть на минутку, спрашивает Венигер. А что нам, собственно, обсуждать?

Я что-то не припоминаю, чтобы простой приглашающий жест рукой стоил мне таких усилий. Мы ведь в каком-то смысле коллеги, говорит Венигер, хоть и боремся по разные стороны баррикады. (Мне вспоминается лозунг: «Долг каждого честного школьника — борьба за мир».) Так почему бы нам не обменяться мнениями спокойно и вежливо? Разумеется, отвечаю я, и это первое слово, которое я произношу с той минуты, как переступил порог квартиры. Однако мне вряд ли удастся отвлечься от мысли, что он представляет прогрессивную часть человечества, а я — загнивающий, гибнущий мир капитализма, прибавляю я. Странно — у меня такое впечатление, как будто Аманда, выходя из комнаты, передала мне, как эстафету, свое презрение к этому человеку.

Он встает, говорит «жаль» и уходит. Это хорошо, что он уходит сам: ввиду его роста было бы довольно хлопотно выбрасывать его за дверь. Целый час Аманда недоступна для меня — она заперлась в своей комнате.

8 сентября

При переезде в Западный Берлин на пограничном пункте меня проверяют так, как еще никогда в жизни не проверяли. Два таможенника демонстрируют все, чему их учили; рядом стоит офицер с лицом, напоминающим чистый лист бумаги. Они отвинчивают обшивку дверей, ковыряют металлическим щупом дно бензобака, вынимают заднее сиденье и прощупывают его со всех сторон. Зачем они это делают? — спрашиваю я офицера. Он отвечает: мы таможенная служба. Я говорю: а иззестно ли вам, что существует соглашение, по которому вы не имеете права подвергать меня такой проверке? Офицер, который, конечно же, знает о существовании такого соглашения, отвечает: кроме тех случаев, когда есть подозрения в нарушении таможенных правил. Я спрашиваю: а что — у них есть такие подозрения? Он отвечает, что я имею право обжаловать их действия в Министерстве иностранных дел. Он просто воплощенная корректность.

Сохранять невозмутимость мне помогает сознание того, как много интересного они могли бы найти у меня, если бы всегда были так же добросовестны: запрещенные фильмы, запрещенные книги, запрещенные плакаты, запрещенные блузки. Самое жуткое во всей этой истории — на удивление длинные руки государства. Акромегалия, гипертрофированная непропорциональность конечностей, неизлечимая болезнь. Их злит бесплодность стольких усилий, и они все более свирепо обращаются с машиной. Интересно, они хоть знают, что именно надо искать? Магнитофонную пленку? А может, задача гораздо проще — испытать мою нервную систему на прочность?

Когда они наконец закончили свои поиски и все привинтили на место, Бумажное Лицо велит мне следовать за ним. Я беру из рук таможенника отвертку и демонстративно подтягиваю пару шурупов. Я не отхожу от машины, пока они не оставляют ее в покое, — недоверие против недоверия. Потом запираю дверцы и отправляюсь с офицером в барак. В бараке нечем дышать — жара и пахнет нафталином. Личный обыск. Пока меня ощупывают и изучают содержимое моих карманов, моя фантазия выдает мне возможное объяснение происходящего: по делу Аманды в принципе принято положительное решение, и вот теперь они хотят проверить, не вывожу ли я поспешно контрабандой наше добро на Запад. Бумажное Лицо берет мою записную книжку и начинает ее листать. Я вырываю ее у него из рук, он делает вид, что и не ожидал иной реакции.