Когда гаснут звезды - Пола Маклейн

самыми откровенными вещами о нас. Кем мы являемся, когда никто не смотрит, кем, по нашему мнению, мы действительно должны быть, если мы сможем туда добраться.

Она снова бросает взгляд на фотографию, а затем смотрит на меня, смущенная или сердитая, или и то, и другое вместе.

— Вы хотите сказать, что эта Кэмерон более реальна, чем девушка, которую я видела каждый день?

— Не макияж, Эмили. Я не это имела в виду. Желание. Желание быть чем-то большим.

Когда она качает головой, я вижу, что она совсем не следит за мной. Может быть, это потому, что я едва слежу за собой. Возможно, это совершенно неправильный разговор.

Прежде чем я успеваю подвергнуть себя цензуре или передумать, я говорю:

— Эмили, я не хочу вас обидеть или шокировать, но у меня есть основания подозревать, что ваша дочь могла подвергнуться сексуальному насилию в детстве. Вы что-нибудь знаете об этом?

Она замирает так быстро, как будто я ударила ее. Но, конечно, так и есть.

— Почему вы вообще это говорите?

Все, что я могу делать, это продолжать говорить, ненавидя каждое слово.

— Поступили некоторые доказательства из медицинской клиники, которую Кэмерон посетила около месяца назад. Сейчас я не могу рассказать больше, но осмотр показал внутренние рубцы.

— Что? — Это слово разрывает воздух между нами. Песок у наших ног кажется коварным, полным ножей. Из всех вопросов, с которыми Эмили сейчас борется, о том, почему Кэмерон вообще пошла в клинику и скрыла это от нее, только один вопрос способен немного убить ее. Или очень много.

Я тоже.

— Можете ли вы вспомнить время, когда Кэмерон была молода, когда ее личность, казалось, изменилась? Когда у нее начались несчастные случаи в ванной по ночам? Или она попросила спать при включенном свете? Возможно, ей снились кошмары, или она внезапно разыгрывала себя, становясь более эмоциональной без всякой причины?

— Я не знаю. Не могу вспомнить ничего подобного. — Она качает головой, размышляя, ее волосы медового цвета хлещут по лицу.

— Лидия говорит, что раньше Кэмерон казалась какой-то более легкой. Для вас это имеет смысл?

— Я не знаю, — снова говорит Эмили. — Может быть. Было время, когда у нее начались сильные боли в животе. Я думала, это просто нервы из-за тестов или чего-то еще. Она чувствительный человек.

— Сколько ей тогда было лет?

— Восемь или девять?

— Были ли ее симптомы хуже по утрам? Или когда она пыталась сделать домашнее задание?

Я вижу, как Эмили быстро мысленно возвращается назад, ища определенные воспоминания, которые меняются по мере того, как она тянется к ним.

— Вообще-то, она всегда хорошо относилась к школе. Ее оценки оставались хорошими. Домашнее задание давалось ей легко, за исключением одного года. Это было бы в четвертом классе. Целый семестр она оставалась дома со мной.

— Целый семестр? Почему?

— У нее был мононуклеоз. На самом деле мы подумали, что это было немного забавно. Что она болеет болезнью поцелуев, когда была так молода.

— Раньше они действительно так это называли, — осторожно говорю я, потому что мы наконец-то к чему-то пришли. Требуется усилие, чтобы говорить медленно, взвешивать каждый шаг. — Но моно — это действительно подавленная иммунная система. Это может случиться со стрессом. Вы помните, что происходило дома в то время? Был ли в жизни Кэмерон какой-нибудь новый взрослый человек? Кто-то, кто проявлял к ней особый интерес?

Она моргает, глядя на меня, готовая разлететься на части.

— О чем вы на самом деле спрашиваете?

— Эмили, мне нужно, чтобы вы подумали. Кто мог причинить вред Кэмерон, когда она была слишком мала, чтобы защитить себя? — Когда вас там не было, я чуть не сказала. Но это нас ни к чему не приведет. Сейчас мне нужно построить для нас мост, а не стену. — Когда она была уязвима?

Эмили так неподвижна и так напугана, что я едва могу смотреть на нее. Все это настигает ее, раскалывает на части. Она начинает тихо плакать, а затем неровно, ее лицо искажается, уродливое и честное.

— Почему?

— Так случается. — Ужасные вещи случаются в жизни, голос Хэпа эхом отдается в моем сердце.

— Подумай, Эмили. Подумай о том, что вы мне только что сказали. В четвертом классе у нее был мононуклеоз. Перед этим у нее сильно болел живот. Что нового было для Кэмерон в возрасте восьми и девяти лет? «Когда» может сказать нам, кто.

— Вы, должно быть, думаете, что я ужасная мать.

— Я не знаю, — произношу я и говорю это серьезно… может быть, впервые. То, как я судила Эмили, теперь кажется жестоким, учитывая этот разговор. Может быть, я была несправедлива к ней с самого начала, видя ее в зеркале и ненавидя себя. Она изо всех сил пыталась поступить правильно, даже когда ее собственная боль сделала это тяжелее, чем когда-либо должно было быть. — Вы сделали все, что могли.

Она вздрагивает на месте.

— Я пыталась.

— Вспомните. — Я давлю так мягко, как только могу.

— Тогда мы все еще были в Малибу.

— Какие-нибудь новые няни или соседи? Друзья семьи?

— Нет.

— Вы никогда не оставляли ее наедине с кем-нибудь?

— Нет, — повторяет она, но слово щелкает, жужжит, как часы. — Подождите. — Кровь приливает к ее щекам, горячий румянец трудного чувства. — Кэмерон училась в третьем классе, когда моя семья впервые приехала в пляжный домик на Рождество. Мы собирались в Огайо с Кэмерон, но в тот год Трой сказал, что это чушь собачья — страдать от снега, если в этом нет необходимости.

Я вижу, насколько трудна эта территория для Эмили, земля воспоминаний, которая сильно меняется, когда она смотрит на нее. Ничто и никогда не вернется к тому, что было. Потому что то, как это было, было ложью.

— Тогда что? Что было по-другому?

— Мы всегда делили комнату в Боулинг-Грин. Кэмерон спала на раскладушке в нашей комнате. Она боялась темноты.

— Но в Малибу у нее была своя комната.

— Да. — Ее голос дрожит, вибрирует. —