Земля без людей - Алан Вейсман

Жизнь детей улучшится, говорит он, потому что они станут ценными, а не лишними. Не останется ни одного неусыновленного сироты.

Самыми известными представителями постгуманистического (иногда называемого постчеловеческим) движения являются: оксфордский философ Ник Востром; прославленный изобретатель устройств оптического распознавания, планшетных сканеров и систем формирования речевого сигнала на основе текста для слепых Рэймонд Курцвейл; специалист по биоэтике из Тринити-Колледжа (Хартфорд, штат Коннектикут) Джеймс Хьюс, автор книги «Гражданин киборг: почему демократические общества должны соответствовать переработанному человеку будущего». Пусть и фаустианские, но их размышления неотразимо привлекательны бессмертием и сверхъестественной властью – и почти трогательны в утопической вере в то, что машина можно создать совершенную машину, способную преодолеть энтропию.

«Последние люди смогут мирно насладиться последними закатами, зная, что они вернули планету настолько, насколько это возможно, к Эдему».

Основным препятствием на пути перехода роботов и компьютеров к формам жизни (и это часто обсуждается) является то, что еще никому не удалось создать осознающую себя машину: без способности чувствовать суперкомпьютер может вычислять все, что угодно, но никогда не сможет задуматься о своем месте в мире. Более существенный недостаток, однако, в том, что ни одна машина до сих пор не может работать вечно без обслуживания человеком. Ломаются даже те, что не имеют движущихся частей, а самовосстанавливающиеся программы падают. Спасение в виде резервных копий может привести к миру роботов, отчаянно пытающихся удержаться на один шаг впереди последней технологии, к которой переходит конкурирующее знание, – всепоглощающая форма погони за собственным хвостом, напоминающая поведение низших приматов, которые хотя бы получают от этого удовольствие.

Даже если постгуманисты сумеют перенести себя в электрические цепи, это произойдет нескоро. Для тех же из нас, кто сентиментально цепляется за углеродную человеческую природу, пророчество о сумерках сторонника добровольного вымирания Лэса Найта бьет по уязвимой точке: усталости, испытываемой нами при виде уничтожения природы и красоты. Сама по себе картина мира, освобожденного от нашей ноши, с дикорастущей и процветающей, куда ни кинь взгляд, флорой и фауной, невероятно соблазнительна. И все же за ней следует приступ скорби о потере чудес, созданных человеком среди вреда и излишеств. Если самое чудесное из всех человеческих созданий – ребенок – больше никогда не будет ползать и играть на зеленой Земле, что же от нас останется? Что из творений нашего духа окажется по-настоящему вечным?

Отложим на время природу жизни после смерти, определяемой религиями большими и малыми: что произойдет после нашего ухода со страстью, разделяемой как верующими, так и агностиками, – нашим неукротимым стремлением высказать накопившееся в душе? Что останется от величайших творческих форм человеческого самовыражения?

Позади тусонского склада, преобразованного в Мастерскую металфизической скульптуры, два литейщика надевают куртки и гамаши из толстой кожи, перчатки из асбеста и сетки из нержавеющей стали и каски с защитными козырьками для глаз. Из печи для обжига кирпича они достают предварительно разогретые керамические формы скульптурных крыльев и туловища африканского грифа, которые, будучи отлиты и сварены вместе, станут статуей в натуральную величину для Филадельфийского зоопарка, выполненной скульптором Марком Росси. Рабочие располагают формы заливочным каналом вверх на заполненной песком поворотной платформе, скользящей по конвейеру к облицованной сталью печи в форме барабана, работающей на жидком пропане. Загруженные в нее ранее 9-килограммовые чушки превратились в бронзовый суп температурой 1000 °C, плещущийся о ту же жаропрочную керамику, из которой делают обшивку космических челноков.

Печь закреплена на горизонтальной оси, так что для заливки расплавленного металла в ожидающие формы требуется совсем немного усилий. Шесть тысяч лет назад в Персии в качестве топлива использовались дрова, а формами служили углубления в глиняных холмах, а не керамические оболочки. Но за исключением медно-кремниевого сплава, предпочитаемого в наши дни смесям меди с мышьяком или меди с оловом, использовавшимися древними, процесс обессмерчивания искусства в бронзе ничем не изменился.

И по той же самой причине: медь, как серебро и золото, один из благородных металлов, устойчивых к коррозии. Кто-то из наших предков впервые обратил на него внимание, когда он сочился, подобно меду, из куска малахита у походного костра. Остыв, он стал ковким, прочным и достаточно красивым. Они попытались плавить и другие камни, смешали результаты, и так появились рукотворные металлические сплавы небывалой прочности.

Некоторые из проверенных камней содержали железо, плотный основной металл, но быстро окисляемый. Он повысил сопротивление, будучи смешан с угольной пылью; стал еще более прочным после усердного качания мехов для выдувания излишков угля. В результате получившейся стали хватало на небольшое количество ценнейших дамасских мечей, но ни на что больше, пока в 1855 году Генри Бессемер не изобрел высокомощные установки по нагнетанию воздуха, превратившие наконец сталь из роскоши в предмет широкого потребления.

Но не обманывайте себя, говорит Дэвид Олсон, главный научный сотрудник материаловедения Колорадской горной школы, массивными стальными зданиями, паровыми катками, танками, железнодорожными путями или блеском столовых приборов из нержавеющей стали. Бронзовая скульптура переживет любые из них.

«Все, что изготовлено из благородных металлов, имеет шанс жить вечно. Любой металл, созданный из рудного соединения, вроде оксида железа, вернется обратно в руду. Он существовал в исходном виде миллионы лет. Мы просто позаимствовали его у кислорода и накачали до высокоэнергетического состояния. Но он вернется на свое место».

Даже нержавеющая сталь: «это всего лишь один из фантастических сплавов, созданных для выполнения определенных целей. В кухонном ящике она останется прекрасной навсегда. Предоставьте ее кислороду и соленой воде, и она начнет распадаться».

Бронзовые предметы искусства вдвойне благословенны. Редкие, дорогие благородные металлы, такие как золото, платина и палладий, не соединяются в природе практически ни с чем. Медь, более распространенная и несколько менее королевская, образует связи при контакте с кислородом и серой, но – в отличие от железа, которое рассыпается по мере ржавления, – на ее поверхности всего лишь образуется пленка около о, об миллиметра толщиной, защищающая от дальнейших повреждений. Эта патина, сама по себе красивая, создает часть очарования бронзовых скульптур, состоящих по меньшей мере на 90 % из меди. Помимо придания меди дополнительной прочности и простоты сваривания, сплавы могут сделать ее тверже. Одна из икон западной культуры, которой Олсон пророчит долгую жизнь, представляет собой выпускавшиеся до 1982 года медные пенсы (вообще-то они изготавливались из бронзы и содержали 5 % цинка). Правда, нынешние центы США практически целиком состоят из цинка и содержат медь лишь в количестве, необходимом для сохранения цвета монет, соответствовавших когда-то своей номинальной стоимости.