Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры - Владимир Петрухин

Система погостов не могла возникнуть в XII в., ибо погосты упоминаются и в связи с описанием восстания волхвов под 1071 г. в Ростовской земле (ПВЛ. С. 76): речь в летописной статье как раз идет о перераспределении накопленного у лучших жен «прибавочного продукта» в тот период, когда дань там собирал воевода новгородского князя Янь Вышатич. Возвращаясь к эпохе Ольги, следует отметить, что не только материалы упомянутых поселений, но и материалы некрополей содержат данные о синхронной трансформации дружинного обряда, непосредственно связанные с деятельностью той же Ольги. Это скандинавские камерные гробницы, женские комплексы которых включают древнейшие кресты-тельники (см. в главе XI).

Топография дружинных кладбищ имеет не меньшее значение для понимания путей формирования государственной власти и собственности, чем топография поселений. Б. А. Рыбаков, опираясь на топографию дружинных курганов (естественно, игнорируя их скандинавские связи), еще в 1949 г. заметил, что распространение дружинных курганов от «северянского» Чернигова до Шестовицы (вниз по Десне) может отражать формирование земельных владений русских князей и дружины (Рыбаков 1949. С. 51–52) — процесс феодализации. Было ли это военным захватом части «племенной» Северской (северянской) земли феодалами, нарождающимися и в других «племенных» волостях?

Пути решения этой проблемы были намечены в докладе К. Модзелев-ского на конференции, посвященной становлению древней Руси (Модзелевский 2012). Польский исследователь указал, что князья, возглавлявшие родоплеменную структуру в архаическом обществе (каковыми были славянские князья в «племенных княжениях»), могли претендовать на выморочные объекты или «заимки», не занятые общинными угодьями. Начальная история Руси дает прямую иллюстрацию этому положению: Аскольд и Дир, подойдя к Киеву, первым делом спрашивают «Чий се градокъ?», и когда получают ответ, что братья, основатели города «изгибоша», а поляне («род» погибших братьев) платят дань хазарам, занимают выморочный Киев (ПВЛ. С.13). У Олега были свои основания считать Аскольда и Дира узурпаторами — ведь они не принадлежали к княжескому роду, не имели права на выморочное имущество. Олег доступным ему способом снова делает Киев выморочным, прежде чем объявить его («по праву») своей столицей — матерью городов русских. Олег продолжает «освобождение» славянских племен — северян и радимичей — от хазарской дани после переговоров с данниками, князь в изложении летописца продолжает практику ряда.

Особую проблему представляет возникновение сети погостов и дружинных кладбищ на племенных территориях. Общим местом советской историографии было представление о том, что большая часть курганов в Гнёздове принадлежит местным кривичам, в Тимерёве (на Верхней Волге) — финнам и т. п. Но финны не знали курганного обряда. В Гнёздове же отсутствуют сами длинные курганы, приписываемые кривичам; В. С. Нефедов (2012) исследовал динамику взаимодействия поселения в Гнёздове с окружающей культурой длинных курганов: в Х в. носители этой культуры — кривичи — предпочитали не селиться поблизости, но могли появляться, судя по находкам артефактов и даже производству их, в самом Гнёздове (статусе неких изгоев? — ср. Нефедов 2012. С. 282–284). Шестовица (и даже Чернигов с его княжескими и дружинными курганами) также располагаются вне зоны распространения роменских древностей северян (ср. Седов 1982. С. 135–136; Комар 2012б. С. 155–158). Вероятно, эти центры располагались вне зон концентрации «племенных» поселений на «заимках» (ср. др. — рус. термины «заимка, займище» в средние века означавшие отдельное от основного поселения угодье (усадьбу), места для постоя войска, и т. п.), но на важных речных магистралях, обеспечивающих контроль над данниками и регулярные контакты как с русской столицей, так и с «заморьем».

Погосты были местами концентрации богатств — «прибавочного продукта», воплощенного в кладах и богатых комплексах дружинных курганов. Концентрация богатств (но не земельной собственности) была основой государственного «бюджета» в архаическом обществе, в том числе в начальной «дружинной» Руси: «Сребром и златом не имам налѢсти дружины, а дружиною налѢзу сребро и злато» (слова, приписанные Владимиру — ПВЛ. С. 65). Эта максима оставалась актуальной и в эпоху становления княжеского домениального хозяйства во второй половине XI в. при Ярославичах: в 1075 г. утвердившийся в Киеве Святослав Ярославич демонстрировал немецким послам «богатьство свое. Они же видѢвше бещисленое множьство, злато, и сребро, и паволокы, и рѢша: «Се ни въ что же есть, се бо лежить мертво. Сего суть кметье луче. Мужи бо ся доищють и болше сего»» (ПВЛ. С. 85).

Кто, помимо элиты — княжеской дружины, составлял население (основное население) погостов, если то не были кривичи в Гнёздове, финны в Тимерёве и северяне в Шестовице? В первой статье Русской правды (см. Заключение) княжим правом начала XI в. защищаются в равной степени дружинники — русь (русины), словене — жители Новгородской земли и Русской земли в широком смысле (?), наконец, изгои. Почему изгои оказались столь социальной значимой категорией населения Руси? Дело было не только в том, что эти люди, отказавшиеся от традиционных родоплеменных связей, могли рассчитывать только на защиту новой государственной власти, но и в том, что сама эта власть нуждалась в поддержке изгоев, примыкавших к дружине. Эта ситуация была, как показал Питер Голден (Golden 2010. VII. P. 1–20), характерной для всей средневековой Евразии: дружины в средневековых государствах — от империи Карла Великого до мамлюков Египта — включали выходцев из разных социальных слоев и стран.

Слово «погост» вслед за этимологической работой А. А. Потебни (1883) понималось как «стан для дружины, собирающей дань, полюдье» (ср.: Пресняков 1993. С. 309–310). В средневековой Руси погосты превратились в центры сельской округи (нескольких деревень), где рядом с сельской церковью располагалось кладбище — на него было перенесено название «погост». Проблема заключалась в том, что сам термин воспринимался как обозначение пункта, где «гостит» — временно пребывает дружина, но некрополи вокруг упомянутых поселений свидетельствуют, что дружина стояла там постоянно. Суть дела здесь в значении древнерусского термина «гость», относящегося не только к купцам, занятым международной торговлей. Сведения о них обнаруживаются уже в договорах руси с греками: права русских гостей защищал уже договор Олега (ПВЛ. С. 17). Существенно, что гости были членами княжеской дружины наряду с послами («слы» наделялись по договору Игоря 944 г. золотыми печатями, гости серебряными. — ПВЛ. С. 24). Естественно, гости останавливались на погостах, будучи участниками контролируемой княжеской властью международной торговли.

С.Б. Веселовский отмечал, что на Смоленщине «большая дорога, в отличие от малых проселочных дорог, называется гостинцем» (Веселовский 2008. С. 35–36). Но «гостьба» не сводилась к торговым мероприятиям — она была связана с перераспределением тех богатств, которые концентрировались в становящейся на Руси городской сети (ср.: Ключевский, т. 1. С. 141; праслав. *gostitva — «угощение, званый пир», вид повинности в польском Поморье — ЭССЯ, вып. 7. С. 66). Более того, слово «гость» в контексте естественного языка означало и явившегося в свой мир чужака: в ПВЛ они упоминаются как раз в связи с конфликтом между мятежными древлянами, убившими князя Игоря, и его вдовой Ольгой, которую их «лучшие мужи» явились сватать за своего князя Мала. Узнав о сватах, Ольга сказала: «добри гостье придоша» (ПВЛ. С. 27). В традиционной славянской (праславянской) культуре концепт «гость» означал и свадебный поезд, и сватов; так могли называть и умерших предков, которых зазывали в дом на поминальную трапезу (см. Невская 1993; СД, т. 1. С. 531–533; ЭССЯ, вып. 7. С. 66–69).