Заложницы вождя - Анатолий Баюканский

Овчарка тихо взвизгнула, поползла к ним, оставляя на траве ржавый след. Видать, собака сама была ранена. Санитарная сумка волочилась по земле, ремень соскользнул со спины. Овчарка тяжело улеглась возле раненого, высунула язык, на кончике его закипала кровавая пена.

«Бура» ловко отвязал сумку, достал из нее бинты, пузырек с йодом, вату, но что делать с этими медикаментами, не знал.

— Устала, бедненькая, — Борис хотел погладить собаку, но она ощетинилась, обнажила клыки.

— Хочет, чтоб мы оказали раненому помощь, — догадался Борис. — Сама ранена, старшина ранен, да и мы — мертвецы.

— Не знаю, как ты, а я еще живой! — огрызнулся «Бура».

— Сквозить надо отсюда! Решай, рыцарь! Отступим к своим, жить будем, а тут…

Борис промолчал. На войне порой все так закручивается, что не поймешь, кто вертит человеческой судьбой. Надо же было такому случиться, что именно он и «Бура» попались на глаза командиру полка в самый неподходящий момент, когда комбат-два взывал о подмоге, а послать было некого. Вот и угодили из огня да в полыня, из жизни в смерть. Честно говоря, Борис в душе даже был рад случаю. Наконец-то получил возможность исполнить заветную мечту — встать лицом к лицу с врагом, который принес ему лично и стране столько горя. Если бы не случай, служил бы на подхвате, выполняя разовые поручения начальства. А ведь ему до одури не хватало личного общения с войной, личного участия в ней, хотя, конечно, понимал: они — пушечное мясо, орудие исполнения высших приказов. «Бура», тот самый «Бура», что был связан с Борисом одной веревочкой еще с вятских времен, вообще старался не показывать вида, что они близко знакомы. Он откровенно рассуждал по-своему, едва сдерживал злобу, ворчал, почему-то обвиняя Бориса в том, что очутился с ним вместе на склоне «братской могилы». Ему, налитому до краев жизненной силой, изворотливому, удачливому, хотелось жить еще долго-долго.

— Слушай, змей-горыныч! — «Бура» приблизился к Борису вплотную, размазал по лбу грязь Хорошая идейка у меня проклюнулась. Не могу смотреть, как старшина мучается, а мы помочь ему не в силах. Судя по обстановке, затишек наметился. Давай так, ты покарауль фрицев минуток двадцать, а я старшину в медсанбат оттартаю. Толковал — заговоренный, а пуля, брат, дура.

— Хочешь спасти старшину? — недоверчиво спросил Борис, никак не ожидал от «Буры» эдакого участия. Поймал себя на мысли: «Бура» и впрямь выбрал удачный момент. Пока фашисты перегруппировываются, он успеет вернуться, но… страшно было оставаться одному на высотке, совсем одному, на людях, говорят, и смерть красна. — Лады, «Бура», иди к своим, попроси у Обозова подмогу, … или приказ отступить. Свою задачу мы выполнили. — А про себя подумал: оставаться на высотке — смерти подобно, они — легкая добыча, живая мишень. — Быстрей возвращайся с подмогой!

— Будь спок! — «Бура» обрадовано засуетился, закинул за спину автомат, осторожно перекатил на загорбок раненого, пополз прочь. Удивительное дело, но овчарка, тихо повизгивая, поползла вслед за ними, оставив Бориса одного на высотке.

Едва все его невольные сотоварищи скрылись из вида, как Борис загрустил, пытаясь отогнать тяжкие думы, прикрыл глаза, чтобы не видеть клочковатого пшеничного поля, перепаханного танками. Изо всех сил старался не думать о предстоящем конце, хотя слух уже различал знакомый далекий гул. Борис привстал, увидев крупного зайца, стремительно мчавшегося прямо к высотке. Что он тут обнаружил? Заметив человека, заяц резко свернул в сторону, к лесочку. Нетрудно было догадаться, что спугнуло зайца. Впереди, в расположении противника, уже поднималась к небу пыльная стена, все громче и громче подступал хорошо знакомый, пробирающий до костей гул моторов.

Борис невольно начал оглядываться по сторонам в надежде увидеть подмогу, но до него, видимо, уже никому не было дела. На войне цена человеку гроша ломаного не стоит. Можно было отойти назад, отступить, но болезненное упрямство не позволяло этого сделать. Приказа об отступлении Борис не получил. На мгновение защипало в носу, захотелось громко, в голос заплакать. почему его не сменяют? Нет смысла тут оставаться. Защитить высотку он не сможет, патроны на исходе, гранат нет, да будь их целый ящик, толку-то что? Пулеметная точка уже отмечена на картах, одного-двух снарядов вполне хватит, чтобы спокойно подавить ее…

* * *

…Танки с крестами ходко шли по пшеничному полю, наплывали, как на экране, в кино — медленно, грозно, неотвратимо. Казалось, их зелено-пятнистые башни с пушками двигались отдельно от гусениц. Машинально Борис начал считать танки, но вскоре бросил. Все! Конец! И так ему захотелось сказать кому-нибудь последнее «прости», но кому? Эльза погибла, дружки далеко, в Сибири. Правда, можно было сказать «прости» душному июльскому дню, порубанному снарядами лесочку, перепаханной железом высотке. Крикнуть бы им, что был на белом свете такой парнишка, который не прожил и восемнадцати лет, ничегошеньки не успел сделать на белом свете настоящего, ни доброго, ни злого, не ел досыта, не износил ни единого костюма, всего один раз поцеловал девушку. И очень горько стало на душе у блокадника. Стоило ли вообще родиться, чтобы вот так, бесполезно, вдали от дома умереть на самом пороге, который называется жизнью.

А танки уже совсем рядом, кругом рвались снаряды, но Борис их уже не слышал, он будто смотрел немое кино. Но …внезапно погас свет, и он провалился в бездонную пустоту…

* * *

В сознание Банатурский пришел, как ему позже сказали, на шестой день. Его о чём-то спрашивали, прикладывали к губам тампон, но он почти не реагировал на это. На следующий день сознание прояснилось. Он лежал с закрытыми глазами, пытался воскресить в памяти все, что с ним произошло в тот жаркий июльский день 1943 года. Видения были обрывочные: командир полка с бледным лицом, собака, ползущая к нему из последних сил, «копченый» старшина с ручным пулеметом, «Бура»…

«Выходит, опять меня спас ангел-хранитель, — подумал Борис, не испытывая радости от того, что остался жив в том пекле. В это трудно было поверить. Вот уже два с лишним года его морят голодом, бьют, замораживают, поджаривают на адском огне и …тьфу, тьфу, ничего не могут с ним сделать. Хотя, конечно, какая это жизнь — одна боль сменяет другую. «Брось гневить Бога, — одернул себя, — разве жизнь не выше боли, а боль можно вытерпеть»…

В один из дождливых дней возле его кровати присел совсем юный офицер с чуть приметными усиками над верхней губой. Вежливо представился:

— Младший лейтенант Аракелов! — выложил на колени общую тетрадь. Борис обрадовался, подумал о том, что его, наверное, отыскал кто-то из родной части.

— Что от меня нужно?

Аракелов наклонился к Борису, чуть слышно спросил:

— У меня пара вопросов. Рядовой Банатурский, с какой целью ты стрелял по своим из пулемета в районе высотки «0085?»

Борис смотрел на его тронутое загаром лицо и никак не мог понять смысла вопроса: в кого он стрелял? Напряг память. И все поплыло перед глазами. Жаром обдало голову, что-то липкое потекло по лицу. Теряя сознание, услышал, как сквозь вату, голос младшего лейтенанта, который звал доктора…