Ненасытимость - Станислав Игнаций Виткевич

Всякое соглашение с китайцами было исключено. Как раз недавно в опломбированном вагоне вернулся старший сын княгини, посол из Ханькоу. Точно никто ничего не знал. После того как рапорт был выслушан, молодого князя в е л е л и запереть в карцере при квартирмейстерстве, и с тех пор только его и видели. Тайна все больше будоражила своей куртуазной игривостью. Вот-вот она должна была раскрыться и вновь отдалялась, легко пританцовывая и сворачиваясь кольцами невероятного блефа. Все старания княгини, нацеленные на то, чтоб добиться свиданий с сыном, не дали никакого результата. Она была этим раздосадована, и свое отчаяние топила в нарастающем распутстве с Зипеком, который стал похож скорее на какого-то упырька из зловещего сна об утраченной молодости, чем на будущего адъютанта Вождя. А красив он был, как юный дьявол. Кобелиная взрослость помаленьку выползала на юношескую мордашку, придавая ей суровое выражение безжалостной силы и жестокости, — что в сочетании с властным сладострастием подернутого himmelblau[117]взгляда действовало на женщин распирающе-обморочным захватом снизу. Незнакомые бабы на улице пластались перед ним как суки. Ох, кабы он изволил... Но пока с него было довольно — более высокой пробы ему сейчас не найти, — а «малиновый свет» покрывал мелкие изъяны. Хищно взбыченный франт, ястребнутый эфеб, кровь с молоком в синеву в туго вздувшемся мясистом стебле — княгиня совершенно ошалела, бередя молниями бесконечного экстаза чудовищную рану своего тела. А у Зипека программа была такая: днем — изнурительная муштра и учеба, ночью — приготовление уроков и дикий разврат. Он научился спать по два-три часа — тренинг был неплохой. Начал маленько (маненечко) пить, и минуты «pochmielja» давали ему дивные состояния блаженного и мучительного обезличивания — то, что он называл «холодное помешательство» (пока еще холодное) — почти кататоническое оцепенение, при котором интеллект работал почти с точностью счетной машины. Мрачный человеко-духо-скот со дна напоминал о себе часто, но слабо — готовился к прыжку, порой как бы м ы с л е н н о — эти мысли Генезип записывал в дневнике. Потом они вместе читали его с этой... но об этом позже. Все чаще вспоминалось и все большим очарованием наполнялось для него прошлое, даже недавнее, уже после аттестата, не говоря уж о далеком детстве. А оно было далеко — как горы, что выглядывали из-за убегающего горизонта. Он чувствовал себя стариком. И упивался отчуждением от самого себя, словно неведомым наркотиком. Забавное начало, но потом...

Как странен мир, увиденный глазами психопата:

Хоть ты здоров — но и тебя уже несет куда-то...

— как писал тот «дурной» приятель. Генезип жалел, что потерял его. Вот если б теперь он был под рукой! Сколько всяких загадок прояснилось бы раз и навсегда. Он сохранил сознание опасности, но не ощущал ее конкретно. Откуда она могла исходить? То ли от громилы, который обитал в подпольях его психических потрохов (этот чужак, казалось, врастал в них все напористей, принимая их форму и даже впитывая содержимое). (Псевдоморфоза.) То ли снаружи, из сфер поруганной любви, где он пребывал вместе с княгиней? Несмотря на скрытое глубокое отвращение к ней и к себе, Генезип склонялся к мысли, что никто никогда не понравится ему так же, как она, а сверх того — никто не сможет выделывать такие штуки, так угадывать самые постыдные его желания. Наконец-то он научился бороться с демонизмом (конечно, не в высшем смысле). Такого напряжения, как в Людзимире, эти симптомы не достигли уже никогда. И все же, все же. Внезапные отказы кончались диким насилием (даже когда фоном были притворные припадки святости). Искусно возбуждаемая ревность играла роль дополнительного эротического моторчика, когда изнуренные железы уже хотели спать, а души еще жаждали дурманящего наслаждения, — иллюзия какого-то нового жанра познания объединяла обоих в некую гиперсущность.

Информация

Неизвестно почему в то время все приняло совершенно новые внешние формы и даже изменило внутренний характер. Ток самоосознания пробежал по анкилозному телу бедного общества. Что-то неведомое проглядывало сквозь архизанудные фразы об организации труда (которая уже горлом перла даже у самых отъявленных педантов и рабов эпохи) и сквозь мусорную завесу древлепатриотической мишуры. Люди по-идиотски ухмылялись друг другу, сами не веря, что вообще нечто чувствуют. Как скала, вынырнувшая из воды после отлива, проступила единственная истина и ценность: общество само по себе — как таковое. Сказать-то — пустяк, а на деле пережить и осмыслить в этих измерениях будничный день, хо-хо — вот одна из глубочайших метаморфоз человечества. Но пока трещали разные языки без костей — наймиты мозгов, разлагавшихся в тухлом остром соусе прошлого, и обалдуи из МИДа по-прежнему обучались подкладывать палочки и щепочки между спицами маховых колес гигантских машин. Интересней всего было то, что ток пробежал буквально по всем общественным группкам, не исключая даже воротил Синдиката Спасения. Но не каждый, даже в момент просветления, умеет легко расставаться с самим собой, реагируя на жизненную практику. Часто мы видим, как люди до конца дней своих бредут к цели, от которой внутренне давно отреклись. Величайшие и старейшие знатоки, также ощутив некий юношеский озноб, выдвинули теорию, будто это на расстоянии каталитически воздействует чуждая желтая масса, накопленная в большом объеме и находящаяся под высоким давлением. Возможно, так оно и было. [Как известно, войны ликвидировать не удалось (в эпоху всяких там блефов и Лиг, и международных флагов, и реальных фиг), зато были упразднены военная авиация и газы (хотя последние в их психической разновидности уничтожить не удалось ни в личных, ни в общественных отношениях, ни в литературной, научной и социально-национальной полемике — что делать). Каким чудом все (даже китайцы) соблюдали запрет, неизвестно — возможно, оттого, что был слишком силен военный инстинкт, унаследованный от предков. Ведь никакая война в этих (прежних) условиях была бы невозможна, а желание воевать как таковое, видимо, было сильнее, чем желание уничтожить врага и соседа.] Потом оказалось, что причины такого положения гораздо сложнее, хотя никто (может, кроме одного Коцмолуховича) не отдавал себе в этом отчета. С виду explicite[118]социально индифферентная вера пророка Джевани, которую обеспеченные соответствующим наркотиком эмиссары прививали сперва в низших слоях, незаметно начала изменять эмоциональную атмосферу в слоях руководящей интеллигенции. Придонные подонки влияли на подонков менее подонистых — рабочие на мастеров — те на директоров — директора на Центральный Экономический Совет. Служанки влияли на «дам», а чиновничьи низы на свое начальство. До Коцмолуховича и его свиты эта волна еще не докатилась (несмотря на совершенно открытые переговоры с самим Джевани и его агентами) — не докатилась непосредственно, эмоционально, — однако ожидались важные события: центр пересечения противоречивых сил, чаяний и надежд (национальных и чисто социальных), каким являлось генеральное квартирмейстерство армии, неизбежно должен был занять ясную позицию в этом вопросе.

Зипек увидел, как Генерал-Квартирмейстер входит в их училищную столовку, — и вот уж было действительно мгновение — это вам не какие-то дурацкие спазмы, которые он при помощи уловок выжимал из того прогорклого монгольско-княжеского тельца. У него подогнулись колени, а глаза с ястребиной алчностью впились в глаза Коцмолуховича. Там, в стеклянисто-сперматическом желе, плавали черные сливы — дополнительные механизмы вращения какого-то чудовищного гипермотора, приводимого в действие непристойными мыслями о неуместности человеколюбия. И все это двигалось, жило — усы были из настоящей, живой щетины, как у моржа в зоопарке, как у Михальского! Еще секунда упоения реальностью этой морды — и Зип увидел судьбу — свою и всей страны, — вываленную наружу, как груда кишок из коровьей туши. Что это была за судьба! Он все так ясно видел, а ведь слова бы об этом пискнуть не посмел — не то что какому-то бессовестному Цилиндриону, но и самому себе в момент глубочайшей рефлексии. В этом полубоге древнего разлива (ничего от шляхетской сволочи поздних веков) было нечто прямо-таки величественное, нечто превосходившее его самого сутью и мощью. Так вот: величие как явление — не как «психическое состояние» [его признаки: напряжение воли, количество и качество задействованных в данной авантюре лиц, способность не обращать внимания на личности (и человеческие чувства), общая бездумность в выполнении однажды задуманного; ощущение, что сам ты нереален, что ты лишь точка пересечения сил, что есть нечто (от Бога до общества, включая науку, искусство, философию), превосходящее тебя; чувство метафизического одиночества; плюс худшие житейские черты всякого заурядного мерзавца, независимые в своих функциях от вышеназванных элементов — но хватит] — сводится к тому, что фундамент величия в человеке слишком мал в сравнении с разрастающимися ввысь и вширь этажами... Нет — ничего о б щ е г о на эту тему не скажешь — давайте ее бросим.