Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц

О пребывании братьев в Блатнограде иногда можно прочитать, что оно растянулось на несколько месяцев. И что Мефодий с Константином успели за это время в достаточной мере обучить молодых людей, определённых князем для скорейшего освоения нового письма и славянской церковной службы. Но как ни горячо упрашивал Коцел братьев о самом срочном обучении, его невозможно было начать именно теперь. Сроки, связанные с предстоящими важными намерениями, слишком торопили Моравскую миссию.

Да, школа в Блатнограде будет открыта. Но Константин в маленькую столицу Коцела уже не вернётся. Прибудет сюда только Мефодий. И то лишь после целого ряда чрезвычайных событий.

Провожая миссию дальше на запад, князь Коцел настойчиво предлагал хотя бы помощь в деньгах и необходимых вещах. Но «ни злата, ни сребра, ни иной вещи», как читаем в «Житии Кирилла», путники не взяли. Как незадолго до этого ничего не взяли и у Ростислава. Зато, по заведённому в странствиях обычаю, и в Велеграде, и в Блатнограде попросили у князей отпустить на волю многое множество пленных людей, томящихся в рабстве. И пленники, общим числом 900 душ, были Ростиславом, а теперь и Коцелом освобождены.

Венецианский рынок

Ласковым радушием, благоприятной осенней теплынью встретила путников Венеция. Вот уж где настороженность странников, даже самых недоверчивых и опасливых, легко и без остатка могла раствориться — в гостеприимных улыбках, в мелодичных, похожих на пение птиц, окриках зазывал, в солнечных блёстках на волнах, в мягких водяных отсветах на стенах и потолках палат, в распахнутых настежь окнах… Кажется, будто и сами здания полной грудью вдыхают воздушный эликсир, в котором прихотливо переслоены ароматы свежих цветов и плодов, подгнивающих на солнце водорослей, горячего песка, курящегося ладана, корабельных канатов и смол…

Но не успеют путники справиться с лёгким и приятным головокружением, как им, тоже с улыбками, подскажут, что и за этот эликсир, и за это радушие, за прямо-таки дружескую открытость, наконец, за сами услужливые подсказки тоже нужно платить, как вычитают с них за ночлег и еду. Платить тем же золотом-серебром, от которого не легкомысленно ли отказались при расставании с князьями?

И о недавних просьбах братьев к славянским князьям об освобождения пленных Венеция вдруг напомнила им самым возмутительным способом. Вроде бы они с малых лет своих нагляделись всяческих зрелищ торговли рабами, — в родных Фессалониках, в Константинополе, затем в Багдаде, в Херсоне, у хазар. Но то, что увидели, что услышали здесь, оскорбляло и удручало чувством собственной полнейшей беспомощности.

Получалось, что они, оказывается, до сих пор видели и знали мир только с одной стороны. С той, какая для них была удобна, привычна и более-менее прилична. Они вовсе не знали жизни в её ужасающей раздвоенности. Они до сих пор не догадывались, что торговля людьми до такой степени переполняет мир. Они-то думали, что совершают богоугодное дело, заботясь то в одном, то в другом месте земли о выкупе, об освобождении узников. И они даже старались, чтобы их поступки становились видны и служили примером для сильных мира сего. Но здесь, на громадном венецианском рынке рабов они вдруг обнаружили, что все их старания по-фарисейски жалки перед этой прорвой самой циничной купли-продажи людских душ как скота. Торговцы с хохотом и вызовом, с ухмылками и подмигиванием признавались, что Венеция в этом доходнейшем занятии первенствует над всем миром, собирает дань с обитаемого света и бесперебойно переправляет туда, где в людском мясе нехватка. Может, только в Кордове рабий рынок не уступает венецианскому.

Что там недавние попечения братьев о девятистах пленниках! Венеция каждый день выставляет на торги многие тысячи. Скорее всего, те несчастные, о ком они хлопотали, уже снова за решёткой и уже снова выгодно перепроданы здесь, в ласковой, радушной, обольстительной и похотной Венеции. А отсюда уже погружены в другие трюмы, отправлены в Испанию. Там самых крепких мужчин снова перепродадут и высадят на африканский берег, а уж дальше — кому куда: в наёмные корпуса при дворах мусульманских шейхов или, прикованными цепями, за вёсла гребных судов…

Венецианский рынок, жадно и блудливо раздувая ноздри, заглатывает живой, пахнущий острым потом товар, прибывающий отовсюду. Но больше всего, под общим именем скифы, здесь выставляются славяне самых разных племён и земель.

Торговцы при виде Мефодия и Константина по-свойски улыбаются, определяя в них жадных греков, подыскивающих недорогую домашнюю прислугу. При этом и на их учеников поглядывают с циничной прикидкой, как на склавинов, недавно выкупленных и сносно приодетых по случаю прогулки их господ по торговым рядам. Скиф, он же славянин, он же варвар, он же раб, — всё одна порода, одна масть! Иной мерки тут и знать не желают.

Без труда определяют породу работорговцев и братья. Не удивляются уже, что тут толчётся так много иудеев. Что ж, как и ювелирные занятия, перепродажа невольников — их повсеместный промысел — от Золоторожской бухты до Евфрата, до Херсона и Хазарии. Но как не возмущаться, что тем же постыдным барышом занимаются и выкресты, а то и прирождённые христиане. Нет, для таких Христос ещё не приходил в мир.

Коренные венецианцы величаются тем, что их город освятил когда-то своим пребыванием сам евангелист Марк! Но будто и слыхом не слыхивали они о срамной славе Венеции-работорговки.

Неужели и вся западная церковь молчит о творящемся зле? Нет, не молчит, — подсказывают самые совестливые из горожан, — не молчит! Тот же лионский архиепископ Агобард не молчит, протестует. Это через его владения скрипят дальше на запад караваны с живым товаром, и потому Агобард уже не раз, не два в своих посланиях осуждал еврейскую торговлю рабами. И с земель франкского королевства поступают в Венецию предупреждения: впредь не принимать, не продавать здесь рабов, поставляемых с севера. Но как же не продавать, если сам покойный король Людовик Благословенный щедро раздавал еврейским купцам охранные грамоты?

…Воспользуемся снова правом на исторические аналогии. Как и в случае с Данте, целых пять столетий отделяют жизнь и произведения его современника Петрарки от эпохи солунских братьев. Под стать автору «Божественной комедии» и трактата «О народном красноречии» Петрарка тоже поэт, гуманист, возрожденец. Подобно Данте он скорбит о падении нравов, об усобицах между городами и землями его маленькой Италии, об «ухудшении времён». Его творческий и житейский кругозор тоже не ограничен одной лишь Италией. Великий гуманист готов обратить внимание и на «бедствия скифов». Но как же своеобразно представлены эти бедствия в его описании!

«Откуда недавно морем годовые запасы хлеба везли в Венецию, оттуда идут корабли, гружённые рабами, коих продают несчастные родители, голодом понуждаемые. Диковинного вида толпы мужчин и женщин наводнили скифскими мордами прекрасный город подобно тому, как прозрачную воду мутит неистовый поток. И коли не нравилась бы толпа сия покупателям более, чем мне, коли не услаждала бы их взоры более, чем мои, не наполнял бы мерзкий народ узкие улицы, не поражал бы привыкших к красивым лицам приезжих, а в своей Скифии, вместе с Голодом, тощим и бледным, в покрытом каменьями поле, где помещает его Назон, по сей день рвал бы ногтями и зубами скудные травы».