Неон, она и не он - Александр Солин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Непростительны ошибки лишь тех, кого мы больше не любим» – читает он, и слова эти окончательно обращают недостатки невесты в нечто воздушное и мечтательное, отдающее запахом ее духов.
Вечером пятого дня он смотрел по видео знаменитый «Дневник памяти». История, от которой пять дней назад он, скорее всего, отмахнулся бы, на этот раз сделала его своим самым трепетным участником. И когда в конце пожилые герои, обнявшись, решили умереть здесь и сейчас, к горлу его рванулись слезы, и он едва не заплакал:
«Что я делаю! Что! Я!! Делаю!!!»
В том месте, где еще недавно у него пылала обида, возникла тихая паника, и звук непоправимой беды послышался ему вдруг, словно треск подгнивших над пропастью мостков. Он схватил трубку и вызвал ее номер. Было около двадцати двух часов по местному времени.
…На пятый день ночью она проснулась в темной тишине и лежала, закрыв глаза, не имея ни малейшего понятия о времени. Различив зудящий монолог оскорбленной гордости, который уже начинал ее утомлять, она догадалась, что угодила на круглосуточное заседание некоего органа планирования, где пытались представить ее будущее без НЕГО. Она прислушалась. Выходило все очень тревожно, утомительно и как-то по-цыгански загадочно. Ночь определенно преувеличивает наши неприятности. Не перебивая и не вмешиваясь, она некоторое время следила за прениями, пока незаметно не заснула, и задернутая шторой луна уплыла встречать рассвет, так и не найдя даже малой щелочки для ночного объяснения.
Утром она предъявила себя зеркалу и, обнаружив под глазами акварельные тени, возмутилась:
«Да за что же мне эти напасти – мне, молодой, красивой, независимой? Как только я начинаю радоваться жизни, так тут же что-то случается! У нищей толстой Катьки с ее мужем-пьяницей счастья больше, чем у меня со всеми моими трезвыми мужиками и деньгами!»
За завтраком мать с провинциальной непосредственностью посетовала:
– Что-то твой жених тебе долго не звонит!
Едва сдержавшись, чтобы не нагрубить, накричать, убежать, броситься лицом на подушку, заткнуть уши и завыть, она ответила:
– Ну, почему же не звонит? Каждый день звонит! Вот вчера, когда я была на улице, звонил. Кстати, очень плохая связь – половины слов не разобрала!
Вечером, готовясь ко сну, накладывая на лицо крем и втирая его, она ощутила вдруг робкую, беспричинную радость. С ней она и легла в кровать, собираясь посмотреть оказавшийся под рукой журнал. Едва она его открыла, как на ночном столике ожил телефон. Один из вальсов Шопена – серебристый ручеек звуков, похожих на то, как бабочка, сидя на цветке, подрагивает расписной выкройкой крылышек и через несколько тактов вдруг срывается и взмывает вверх, причудливо меняя полет и легко трепеща невесомыми цветными лепестками на виду у солнца. От неожиданности она вздрогнула и застыла: в такое время ей мог звонить только ОН. Победное торжество осветило ее лицо. Извернувшись, она схватила трубку, намереваясь впустить в дом и с достоинством отчитать припозднившегося голубя мира.
«Дима» – доложил раскрасневшийся гонец. Глядя на розовощекое приглашение, она держала на ладони распевающий телефон и… не отвечала. Бабочка, следуя серебристой спирали звуков, увивалась вокруг нее. Цветок на тонкой ножке кивал головой, приглашая бабочку вернуться.
Запыхавшийся, полыхающий румянцем гонец с нетерпением ждал ответа.
«Это тебе, чтобы не задавался!» – мстительно подумала она, когда телефон умолк и погас.
«А если он больше не позвонит?» – спросил некто испуганный.
«Никуда он не денется!» – деловито объявила она. Теперь она сама имеет законное основание ему перезвонить и небрежно спросить: «Ты, кажется, звонил? Ну, и что ты хотел?» То есть, на вызов ответить вызовом.
Трубку на ночь она выключала, а потому решила подождать, на тот случай, если он повторно наберется храбрости. Он перезвонил через полчаса.
– Алло… – равнодушно ответила она.
– Наташенька, это я, здравствуй… – глухо заторопился он. – Я тебе звонил…
– Разве? А я уже и не ждала!
– Наташенька, прости меня, пожалуйста, мне без тебя очень плохо! – произнес он страдальчески.
– Если бы тебе было плохо, ты бы позвонил раньше! А так выходит, что до сего дня тебе было хорошо! – не удержалась она от язвительности.
– Нет, мне и раньше было плохо, и сейчас плохо, – с угрюмым упрямством подтвердил он.
Отсчитав до десяти (необходимая пауза, чтобы придать вес ее следующим словам), она сказала:
– Хорошо. Встретимся – поговорим.
– Можно, я сейчас все объясню? – заторопился он.
– Что ты объяснишь? – раздраженно спросила она.
– Почему я это сделал…
– Что именно?
– Ну, этот дурацкий брудершафт…
– Интересно! И почему? – на самом деле заинтересовалась она.
– Ты весь вечер не обращала на меня внимания, и я по глупости решил тебя… ну, как это сказать…
– Ну!
– Ну… вроде как… позлить тебя! Извини…
– Ну, позлил?
– Извини…
Вот он, пресловутый момент истины: итак, дорожит ли она им и нужен ли он ей? Ну? Ну?! Ну, что же ты?! Отвечай!
Помолчав, она сухо ответила:
– Хорошо, встретимся – поговорим.
– Наташенька, нет сил ждать! Можно я приеду сейчас? – заторопился он, уловив надежду на благополучный исход.
– Боюсь, ты уже опоздал, – равнодушно ответила она.
– Что значит – опоздал? – растерялся он.
– Я сейчас далеко и не одна, – ступила она на самый край, с замиранием чувствуя, как от ее темных, словно воды Чусовой намеков вибрирует натянутый эфир.
– Что значит – не одна? – замерев на пару секунд, спросил он хриплым голосом. – У тебя что… кто-то есть?
– Да, есть, – натягивая леску до периферийной крайности, сказала она. Ощущая жаркий, мстительный восторг, наслаждаясь предсмертным воплем телепортированной тишины, она не без сожаления призналась: – Отец и мать. Я в Первоуральске…
– Наташа, – помолчав, прохрипел он, – разве можно так шутить…
– Я не шучу, это ты у нас шутишь…
– Ты когда обратно? – успокаиваясь, спросил он.
– Пока точно не знаю.
– Ты мне разрешишь тебя встретить?
– Разрешу.
– Я могу тебе звонить?
– Можешь. Только не так поздно. У нас здесь почти час ночи.
– Извини, пожалуйста, извини! Ты на меня очень сердишься?
– Да, сержусь.
– Прости меня, а? Прости, пожалуйста, дурака! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю! Наташенька, ну, скажи, что не сердишься, ну, скажи! Ну, пожалуйста!! – рвалось из трубки его страдание.
