Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

зачем нас староста созвал? Надо думать, неспроста... Хочь верьте, хочь нет. Нонче, перед зорькой, вышел я на баз, на корову глянуть. Срок телиться. А издаля, навроде как с Тихорецкой: тах, тадах… То ли самолёты бомбили, то ли пушки.

— И мы с Матюхой слыхали! — заплетающимся языком проговорил Василь Веретельников.

— Значится, фронт подпирает, — рассудил дед Корней. — Скоро партейные вернутся — зачнут шкуры обратно выворачивать.

— Верно по всем приметам, — поддержал Стрюковский, чадя цигаркой, передаваемой по кругу. — Из полицаев один Батун остался да его дружок. Разбегаются герои!

— Абы нас не касались! — вновь выкрикнул пьяный Василь.

— То-то и оно, что тронут! — возразил Прокопий. — Набегал сваток из Дарьевки, укрытия искал. Заставляют всех, с восемнадцати лет до пятидесяти, записываться в казачьи сотни.

Долгое заледенело молчание. Кузнец дотянул цигарку до кончика и сердито отшвырнул окурок:

— От немцев всего жди... А я никуда не тронусь!

— Твоего желания не спросят! Загребут, а там выкручивайся... — приглушённой скороговоркой отозвался Михаил Наумцев. — Сховаться надо! За Сукрутой-горой есть пещера — все поместимся. Прокоп правильно остерегает: силком поведут.

— Кого силком, а кто сам помчится, — намекнул Прокопий и сам же пояснил: — А как быть Шевякину? Звонарёву? Тому же Маркянычу?

— Нашкодили они крепко, по самую репку! — хохотнул Веретельников и осёкся, встретив гневный взгляд Ковшарова Филиппа, пришедшего в новой белой папахе и приталенном дорогом полушубке.

— Да и тебе, дядька Васька, не миновать суда! — с ходу завёлся красавец Филипп, шевельнув ловко закрученными чёрными усами. — Кто кресты на церкву водружал? А не ты ли в отряд самообороны первым записался?

— Не кори! Здеся мы все в пушку!

— А ты других не стращай! Придут энкавэдэшники — они разберутся. «Находился в оккупации?» — «Находился». — «К стенке! За непротивление врагу». Я особистов видал-перевидал.

— Да что ты?! — вскрикнул дед Дроздик, перебирая ослабшими ногами. — Дак всех же тогда... переказнят.

— Бабы новых народют, — успокоил дед Корней, охотник до розыгрышей, и подмигнул Филиппу. — А ежли, скажем, состоял на службе при старосте?

— Расстреливать не станут, — подумав, сказал Филипп и сожалеюще посмотрел на конюха. — Повесят!

— Как так? Что я коням хвосты крутил? — осердился Дроздик. — Брешешь ты, Филька!

И надо же было показаться в проулке Тихону Маркянычу! Он ощупкой брёл к управе, опираясь на палочку. Дед Дроздик замер с округлёнными глазами. Прокопий дёрнул за рукав его кожушка, подначил:

— Гляди, миллионщик идёт! Должно, по тебе соскучился.

Казаки оживлённо раздались, наблюдая за Тихоном Маркянычем и ожидая встречи стариков, обещавшей быть весьма забавной. Но всполошённый выдумщик не желал зыяснения истины. Комкая в руках плётку, прошмыгнул за угол каменного здания и — был таков.

Тихон Маркяныч, блестя повлажневшими глазами, приветствовал хуторян с наклоном головы. Ему ответили сдержанно. Он попробовал пошутить, но снова вышло неладно. Необъяснимая отчуждённость точно отгородила казаков. Для них старик Шаганов на самом деле предстал полузнакомым человеком. За полтора месяца, которые не показывался на людях, Тихон Маркяныч так состарился, что даже неунывающий Наумцев Михаил не сдержал вздоха. Как на колу висела на костистых плечах винцерада[39]. Запавшие щёки, посветлевшие глаза, бородища придавали бывалому казаку отшельническую строголикость. Узнав, что староста в станице, но обещал вскорости вернуться, Тихон Маркяныч высмотрел место на бревне, уложенном на молотильных камнях, присел, привалившись спиной к тёплым доскам крыльца.

Его как будто не замечали. Толковали о рыбалке и охоте, спорили о пустяках, делились похабными анекдотами и своими победами над бабами, обсуждали всех волнующее: как покрепче выгонять самогон из свёклы. Но время от времени невольно заходила речь о приближающемся фронте, о предстоящих событиях, — и казаки хмуро поглядывали, косились на отца погибшего атамана. А Тихон Маркяныч безмолвствовал да блаженно жмурился — всё воспринималось с небывалым интересом, всё вокруг было так желанно!

Третий день распахнуто голубело небо, вызолоченное по краю солнцем, и отражение его лучей рябило, дробитесь в лужах, отчего по стенам ближних хат пробегали ясноструйные блики. Снег даже в затеньях сочился и густо синел. Всплёскивалась в хуторском безбрежии капель. По садам каруселили воробьиные стайки. Веяло с огородов талой свежестью и волнующим запахом чернозёма. Меж тем ветерок менял направление, предвещая перемену погоды. И недаром на западе уже кучерявилась тёмная тучка, опередившая низкую облачную гряду. Похоже, недолго оставалось гостить бродячему зимнему теплу в окрестной степи...

Исподволь Тихон Маркяныч стал прислушиваться к словам казаков. И опечалился. Никто не вспомнил ни о сыне, ни о нынешнем атамане. Каждый твердил о своих нуждах. И, как проскальзывало в разговоре, хуторяне ждали «наших». Впрочем, и он, Тихон Маркяныч, был бы рад приходу красноармейцев. Откажись тогда на сходе Степан от атаманства и должности старосты... Взвалил на себя крест во спасение людей — и рухнул под ним! Да и всю родню причислил к прислужникам оккупантов. И таких семей, выходит, по Донскому краю множество. Как тогда, в Гражданскую, вдругорядь размежевала война народ! Второй раскол — ещё более губительный — непримиримо разбороздил донцов, кубанцев и терцев. И это неутешительное открытие повергло Тихона Маркяныча в тягостное раздумье: неужто зря спешил сюда, неужто не прислушаются к нему?..

Дед Корней, отлучавшийся в управу ещё до прихода односума, вышел на крыльцо с писарем Калюжным и Прокопием. Озадаченный чем-то писарь поднял руку и зычно обратился:

— Братья казаки! За отсутствием атамана дозвольте сделать сообщение. Ввиду того, что Красная армия подступила близко, дан приказ немецким командованием создать казачьи сотни. А из стариков — охранные дружины.

— А как же оружие? — усмехнулся Филипп.

— Карабины и гранаты нам выдадут, — пообещал Калюжный, часто моргая, точно ослеплённый. — Ещё дежурства будем нести! Списки мы завтра огласим.

— Расходись, братия лихая! — поторопил Василь Веретельников, стукнув о землю каблуком сапога. — Пора опохмеляться!

— Отставить! Братья казаки, постойте! Как это — расходись?! — выкрикивал Тихон Маркяныч, с трудом поднявшись с бревна. — Я хочу оповестить!

— Что ты, дед, баламутишь? — поморщился писарь, признав старого Шаганова. — Загорелось, что ли?

— Так точно! — воинстственно ответил Тихон Маркяныч и перевёл сбившееся дыхание. — Я ишо не дюже ходячий, тем более речь держать... Братцы! Мой младший сын Павел прислал с нарочным депеш. Господом Богом просит: не оставаться под Советами, а идтить, отступать на Азов либо на Ростов. Прописал, как