Мир до и после дня рождения - Лайонел Шрайвер

Шестым чувством она понимала, что так будет лучше, верно? — все это ради мира, правда? — если Рэмси не станет свидетелем торжества своего предшественника. В последние дни она интуитивно старалась избегать разговоров, в которых могло бы всплыть имя Лоренса. Однако, поскольку она думала о нем все чаще — а как могло быть иначе? — следовало изъять из обращения все темы и упоминания о событиях, которых накопилось немало за последнее десятилетие, имеющих связь с ее прошлым партнером. Впрочем, излишняя осторожность может быть опасна.

Поскольку Соглашение Страстной пятницы интересовало Рэмси не больше миграции северных оленей карибу, ей было несложно оградить его от просмотра выпусков новостей, хотя пару раз она едва успевала в последний момент выключить телевизор, когда он уже открывал дверь номера своим ключом. Однажды вечером, когда Рэмси благополучно практиковал удары у стола, Ирина смотрела очередное интервью Лоренса по Ай-ти-ви, и ее охватила такая волна нежности, что, ругая себя за глупость и страсть к мелодраме, она прижалась щекой к гладкой поверхности экрана.

Потеряв счет времени, она очнулась лишь тогда, когда в комнате появился Рэмси, и беспомощно посмотрела на лежащий на кровати пульт. Отпрянув, она принялась лихорадочно искать кнопку на панели, которой никогда не пользовалась, и в замешательстве схватила носок.

— Экран очень пыльный, — проговорила она, поспешно вытирая поверхность. Ей все же удалось добраться до пульта, но, к сожалению, слишком поздно.

— Это же мистер Заумный фанат.

— А ведь верно! — радостно подхватила Ирина.

— Только не говори, что ты слышала голос парня, с которым столько прожила, видела его огромное лицо на экране и не узнала.

— Ну, конечно, сейчас, когда внимательно посмотрела, я узнала…

— Ты знала, что его будут показывать, так? Поэтому и вытолкала меня на тренировку. Свидание по телику — вот как это называется.

— Но, Рэмси, Лоренс уже неделю на всех каналах!

Ошибка.

— Вот как? А ты преданный зритель. Странно, но ты ни разу не сказала, что видела его.

— Зачем? Он дает интервью на тему Соглашения Страстной пятницы, а от этой темы тебя клонит в сон.

— Потому что я не интеллектуал. Меня не волнуют события в мире. Я интересуюсь только снукером.

Сказать в такой момент «Совершенно верно» было бы верхом недипломатичности.

— Ты не можешь завидовать нескольким дням его славы. У эксперта по делам Северной Ирландии ее и так немного. И не забывай — он постоянно видит твое лицо по телевизору.

— Но ему не приходится видеть, как ты любуешься на меня на экране.

— Нет, но ему приходится мысленно представлять, как я трахаюсь с тобой каждую ночь. Ну и кто из вас в лучшем положении?

Разумеется, это было только начало, и, как многие предыдущие отчаянные споры, этот затянулся до раннего утра. Однако различие заключалось в том, что после примирения она не ощутила уверенности в желании провести всю жизнь с Рэмси, словно Лоренса никогда не было на свете, напротив, перед глазами стояло лицо с глубоко посаженными карими глазами, смотрящими на нее с укоризной. Что она делает в Плимуте? С каких пор результатом принятых ею решений стало огромное количество свободного времени, растрачиваемое лишь на выкуривание большего числа сигарет? Впрочем, когда раньше у нее было столько свободного времени? Разве в прошлом она не испытывала страх перед праздным образом жизни? «Паффин» были настолько любезны, что предоставили ей дополнительные шесть месяцев для завершения работы над книгой в связи с «личными обстоятельствами», но разве не стоит ей приберечь их на случай болезни или других непредвиденных событий? Думала ли она о работе над следующим проектом? Или настолько привыкла, что он будет в любом случае? Неужели она не скучает по тем дням, когда увлекалась рисунками настолько, что забывала поесть? Нет ничего страшного в том, чтобы иногда проводить так время, но посвящение жизни питью, еде, сексу и разговорам ни о чем в баре в обществе игроков в снукер никогда не было для нее определением веселья. Неким образом Лоренс превратился из «бывшего» в альтер эго, в доброго ангела, в голос ее души.

Она не представляла себе, изменился ли Лоренс и насколько. Ирина могла воспользоваться ноутбуком Рэмси (который был нужен ему лишь для переписки с поклонниками на своем сайте), но считала это не слишком уместным для подобной цели, хотя твердо решила связаться с Лоренсом по электронной почте. Она посвящала время переписке только тогда, когда была совершенно уверена, что Рэмси случайно не зайдет в комнату, и для собственного спокойствия еженедельно меняла пароль почтового ящика на Яху. Послания ее были краткими, с полупрозрачным намеком на «разногласия», возникавшие в ее новой жизни. Она предпочла утаить от Лоренса, насколько распущенным стал ее образ жизни и сколько турниров — все до одного — она посетила с Рэмси в этом сезоне.

Посвящать Лоренса в детали вечеринок было бы жестоко — пение хором в барах, амниотическое забытье в объятиях Рэмси. Но то, от чего она действительно старалась его защитить, было много более вредоносным. Вопреки мрачным прогнозам Лоренса, что жизнь с Рэмси превратится в череду одних и тех же рассказов о снукере, до четырех утра их чаще заставляли бодрствовать именно разговоры, а не пылкий секс. Рэмси слушал; Лоренс не всегда ждал, когда она закончит. Рэмси получил возможность усвоить главное, узнать по воле случая всю ценность невысказанного. С Лоренсом же, напротив, любая дискуссия имела тенденцию неожиданно прерываться. Знакомясь с новым человеком, он неизменно приклеивал ему ярлык — «Он идиот!» — так уверенно наклеивают марку на почтовый конверт. «Свист» превратился в «Слив»; больше сказать было нечего. С Рэмси же беседа набирала обороты — могла нестись по волнам часами — с того самого места, когда с Лоренсом превращалась в бормотание и наконец прерывалась.

Что же касается знакомства с новыми людьми, Рэмси придавал в этом такое же значение мелочам, как Лоренс при изучении Соглашения Страстной пятницы. Пока она старалась аккуратно увести интересы мужа подальше от снукера, осторожно водя его вокруг открытого люка, он поражал ее острыми и точными оценками и фразами, например о ее отце, сказав, что тот спрятался за иностранным акцентом, потому что потерял связь со своим собственным голосом. Когда Ирина вспоминала, как мать с мольбой стояла на коленях, умоляя ее согласиться пойти на прием к стоматологу, нежно приговаривая, что никогда бы не позволила установить ее дочери эти ужасные скобы, будь это требование вызвано эстетической, а не «медицинской» необходимостью, Рэмси воскликнул:

— Вот корова! Твоя мать готова была железки тебе на зубы поставить, только бы не признавать, что ты красива!

Странно, но Ирина никогда не рассматривала произошедшее с этой точки зрения.

Конечно, нельзя забыть, что во время разговоров о Северной Ирландии Рэмси погружался в кому, но во многие важные моменты проявлял ту же природную интуицию, заставлявшую людей дергаться, и бывал порой довольно прямолинеен. Лоренс резко бросал в лицо факты. Лоренс был сосредоточен на «что», а Рэмси на «кто». Рэмси считал политику делом личным, а политиков придурками, не способными ни на что хорошее. Он говорил, что у Милошевича «лицо ребенка, испачкавшего подгузник и ждущего, когда вы все исправите». Когда два парня убили нескольких человек в Арканзасе из дробовика деда одного из них, Ирина пребывала в растерянности; Рэмси же сказал: