Город Желтой Черепахи - Павел Молитвин

Машина резко затормозила.

— Здесь мы расстанемся. — Мужчина привстал и распахнул дверь.

— Спасибо. Будьте счастливы.

Дмитрий выскочил из машины и, еще раз взглянув на не по-земному красивых, божественно красивых людей, захлопнул дверцу.

Он еще минуту постоял на месте, глядя, как «Техническая помощь» неуклюже съехала в кювет и, постепенно прибавляя скорость, поползла по неровной, густо заросшей высокой травой и мелким кустарником земле.

— Ни пуха… — негромко сказал Дмитрий, когда машина совсем исчезла в дожде, и двинулся вперед, чувствуя, что от холода у него зуб на зуб не попадает.

Пробираясь мимо застывших бульдозеров и асфальтовых катков, обходя кучи земли, канавы и непонятно зачем составленные прямо на дороге штабеля массивных железобетонных панелей, Дмитрий думал о том, что погода сегодня способствует незаметной посадке и взлету инопланетного аппарата. «Или летающей тарелки, кто знает, что там у них».

Мысли о пришельцах покинули его, едва он вышел на хорошую дорогу и взглянул на часы: регистрация пассажиров уже началась. Ольга не будет торопиться, скорее даже пройдет на посадку одной из последних. Торопиться ей некуда, никто ее впереди не ждет, улетает она надолго, будет стоять и смотреть сквозь гигантское окно на дождь, это она любит. «Успею», — обнадежил он себя и побежал.

Иногда ему казалось, что он видит сквозь прерывистую стену воды огни аэропорта, а иногда вдруг представлялось, что он уже давным-давно бежит сквозь эту серую пелену и конца ей не будет. Несколько раз над ним проносились, тяжело, надрывно гудя, то ли идущие на посадку, то ли взлетающие, невидимые самолеты. А он все бежал и бежал по черному, тускло поблескивающему асфальту, по мутным зеркалам луж, звучно шлепая разбухшими от воды кроссовками, поднимая фонтаны брызг, мокрый одинокий человек на пустынной дороге. Мужчина тридцати лет, совсем недавно открывший, что человеку нужен человек. Он боялся, что его осенило слишком поздно, и потому очень спешил.

1985 г.

Все сверстники Степана Александровича Изумрудова уже давно остепенились, их в командировку ни пряником не заманишь, ни кнутом не загонишь. Изумрудов же командировки любил и за то в учреждении своем был особо ценим. По-разному объясняли себе сотрудники эту его странность, но мало кто мог предположить, что причиной ее является скверная жена.

У всех жены как жены — ну поворчат, попилят, попридираются, но бывают у них и моменты просветления. Говорят, есть и такие, что за целый день ни одного худого слова не скажут, ни одного скандала не учинят. Всякие чудеса бывают!

Жена Изумрудова была феноменом другого рода, и если в месяц находилось у нее одно-два хороших слова для мужа, то Степан Александрович объяснял это исключительно нездоровьем своей дражайшей супруги. А поскольку в последнее время здоровье у нее было отменное, в очередную командировку Изумрудов отправился с радостью.

Служебные поездки Степана Александровича мало отличались одна от другой: бегал по конторам, что-то подписывал, кого-то уламывал. Наспех закусывал в учрежденческих столовых, ночевал когда в гостиницах, когда в заводских общежитиях, а иногда и на вокзалах приходилось ночку-другую провести.

В этот раз Изумрудову повезло: устроился он в гостинице, да еще в двухместном номере. Сосед, правда, странный попался. Нет, в общем, нормальный человек, тихий, приличный. Одно плохо, любил Степан Александрович поговорить, пообщаться, а какое тут общение, когда уходит он утром — сосед еще спит, вечером приходит — тот ко сну готовится. Всего и разговоров у них было: «Здрасте» да «Спокойной ночи».

Прожили они так дня три-четыре, и сосед Изумрудова уезжать собрался. Степан Александрович даже порадовался — может, кого поразговорчивее подселят.

Новый сосед действительно более компанейским оказался — шахматист. То есть по профессии-то он инженером был, но любил в шахматы сразиться. И вот вместо душевного разговора, мирной беседы стал он Степана Александровича шахматами донимать: сыграем да сыграем. А Изумрудов, надо сказать, шахматист аховый, раз в год по обещанию играет. Сосед ему уже и ладью, и ферзя фору дает — никакого толку, а все равно играть заставляет. Совсем Степан Александрович приуныл, даже о прошлом сонливом чудаке с нежностью вспоминать стал.

Сидит он раз вечером — инженер еще не появился — и с тоской на шахматы поглядывает. «Вот, — думает, — был у меня замечательный сосед, вовсе в шахматы играть не умел. Нет бы ценить — роптал…» Только подумал, и вдруг слышит — по коридору гулкие торопливые шаги. Стучат в дверь.

— Войдите, — говорит Изумрудов.

Дверь открывается, и перед изумленным Степаном Александровичем предстает его прежний сосед. Весь взмыленный, волосы взлохмаченные, чуть дышит и левой рукой за грудь держится.

— Простите за вторжение, — выдыхает он и несколько минут молча ловит воздух открытым ртом, словно спринтер, закончивший дистанцию. — Вам черная такая записная книжка не попадалась? — наконец выдавливает из себя и замирает — вовсе дышать перестал.

— Попадалась, — отвечает Степан Александрович, лезет в тумбочку и протягивает бывшему соседу записную книжечку. Тот ее схватил, засветился весь, расцвел, как майский день.

— Спасибо, — говорит. — Не знаю, как вас и благодарить. Требуйте что хотите, все исполню!

Степан Александрович улыбнулся — приятно человеку радость доставить — и рукой машет, мол, какая там еще благодарность.

— Нет, я серьезно, я многое могу! Требуйте что хотите, рад буду ваше желание исполнить!

«Ну чудак, — думает Степан Александрович, — что бы у него попросить, чем бы его ошарашить, чтобы он в себя пришел?»

— А что, пожалуй! Не могли бы вы мне бессмертие организовать?

Тут чудак этот несколько опешил, странно так посмотрел, прищурился.

— Сделаем, — говорит.

Заглянул в записную книжку и начал быстро-быстро что-то себе под нос бормотать, а руками пассы забавные делать. Минут пять побормотал, руками помахал и уставился на Изумрудова как на чудо чудное, диво дивное.

— Готово. Что в моих силах было — сделал. Полного бессмертия, конечно, гарантировать не могу — никто не застрахован, — но болезни и старость вам теперь не грозят.

Степану Александровичу боязно стало, и смешно, и неуютно как-то. Но все же он улыбочку ироническую из себя выдавил. Улыбка эта бывшему его соседу не понравилась.

— Зря улыбаетесь. Что у меня, лицо такое, что никто всерьез не воспринимает? Я ведь чудо, можно сказать, совершил, могли бы хоть удивиться! Хотя то, что вы мне записную книжку вернули, теперь некоторые тоже как чудо бы расценили.

И погрустнел, приуныл, скуксился весь.

Слушает его Степан Александрович и никак не может улыбку с лица прогнать. Страшно ему — ну как парень-то этот ненормальный — и неудобно: хоть и псих, а старается, хочет ему, Изумрудову, приятное сделать.