Чаша страдания - Владимир Голяховский

— Раздевайтесь!

Она остригла ее волосы наголо и опять скомандовала:

— Мыться!

Она выдала ей серую холщовую рубашку и серый халат:

— Идти впереди, не оглядываться! Я буду командовать, куда поворачивать.

Абсолютно ошарашенная, Нина уже утром оказалась в одиночной камере.

Как раз в это время Алеша ждал ее перед университетом — так нужно и важно было снова увидеться после того невероятного первого поцелуя, отдать ей новые стихи. Он знал, что она всегда приходила в последний момент, но сегодня минуты шли так долго, уже надо было быть в аудитории, а она все не показывалась. Может, он пропустил ее, не заметил? На лекции он все время оглядывался на верхний ряд — не появилась ли она там? Ее не было. Странно… В перерыве он решил спросить о ней у друзей из ее компании. К его удивлению, он не нашел ни одного из них. Это тоже было странно.

* * *

Нину Ермакову, Костю Богатырева, Мишу Кудинова, Володю Володина, Бориса Камзина и остальных из их компании университетских студентов арестовали по обвинению в планировании покушения на члена правительства. Когда на Лубянке каждому из них отдельно предъявили это обвинение, они не могли понять, о чем им говорили следователи, — так это было нелепо, фантастично, глупо. Какое покушение, какие члены правительства? Но им не давали видеть друг друга, и имя Сталина следователи не называли, хотя как раз в покушении на него их и обвиняли. Следователям надо было услышать это имя от обвиняемых.

Нинин следователь сказал ей утром:

— Вы обвиняетесь в том, что в своей квартире собирали конспираторов и готовились бросить бомбу на улицу Арбат. Признаете вы себя виновной?

— Про какую бомбу вы говорите? Про каких конспираторов?

— Вы сами это знаете.

— Это какое-то наваждение. Ничего этого не было и быть не могло. Я и мои знакомые — все студенты-филологи.

Следователь иронически улыбнулся:

— Студенты-филологи? Это не доказательство. Бросить бомбу вполне могут и филологи — прямо так, знаете, с седьмого этажа вниз на Арбат, — он даже показал жестом двух рук, как можно бросить бомбу.

— Я не понимаю — окна нашей квартиры даже не выходят на улицу, они все выходят во внутренний двор.

Услышав это, следователь заглянул в дело Нины, там был чертеж-схема ее дома № 51 на Арбате. Верно — ее окна выходили во двор. Но не дело следователя оправдывать арестованную, его дело — довести обвинение до конца.

Приблизительно так же шли допросы остальных. Донос на Нину и ее компанию написал кто-то из соседей по квартире. Все они были сотрудниками министерства внутренних дел, кто-то из них рассчитывал выселить Ермаковых и занять хотя бы одну из их комнат. В анонимном письме было написано, что студенты вели подозрительные разговоры, собирались бросить бомбу на Сталина, пели песню, в которой высмеивали его усы. Расчет был точный — такое обвинение влекло за собой смертную казнь. В сталинские годы люди писали миллионы анонимных обвинений — не всем им верили, не все проверяли, но многие тысячи людей пострадали от них.

С 1947 года шло планомерное запугивание интеллигенции. В Комитете госбезопасности на Лубянке разрабатывались планы и число арестов. Московский университет входил в эти планы как самый большой потенциальный источник инакомыслия. Только не знали — с чего начать? И тут как раз подвернулось это анонимное письмо. Сотрудникам комитета нетрудно было вычислить, что раз автор анонимки сумел подслушать разговор, значит, это был сосед Ермаковых. Можно было бы проверить, кто из соседей написал и почему. Но это их совсем не интересовало — расследование начали прямо с арестов.

* * *

Уже полгода следователи старались выбить из арестованных признания в том, что они покушались именно на Сталина. Мужчин избивали каждый день, Нину только заставляли подолгу стоять на ногах, так что у нее образовались отеки. Следователь грубо кричал на нее:

— Итак, на кого ты покушалась?

— Ни на кого я не покушалась.

— Врешь, а напрасно. Твои друзья уже все признались.

Нина уже знала, что арестована не она одна. Он продолжал:

— Поставим вопрос по-другому: ты знаешь, кто проезжает по Арбату?

— Понятия не имею.

— Ты видела на улице проезжавшие правительственные машины?

— Я не знаю ни одной марки машин, не знаю, какие правительственные.

— Все равно мы узнаем, кого из членов правительства ты и твои друзья собирались сделать своей жертвой. Лучше признавайся.

Она помнила совет Алеши в тот их единственный вечер вместе: ни при каких обстоятельствах никогда не упоминать имя Сталина при незнакомых людях. Следователь хотел, чтобы она его упомянула — тогда это будет привязка ко всему делу. Но она не такая идиотка, чтобы назвать это имя следователю.

— Ладно, давай говорить по-другому. Песенку про черного кота у вас пели?

— Мы пели много песен.

— А про черного кота?

— Не помню.

— Я тебе напомню: там есть слова, — он заглянул в бумагу и прочитал: — «Он в усы усмешку прячет, желтый глаз его горит». Вспомнила? О чьих это усах вы пели?

Опять и опять Нина чувствовала, что он выжимает из нее имя Сталина. В ее памяти промелькнуло, как однажды она слышала рассказ отца о гонениях на детского поэта Корнея Чуковского за то, что он написал в стихах «усатый тараканище». Даже те детские стихи вызвали подозрение у органов. Конечно, они могли заподозрить и кота из их песни. В душе она улыбнулась: значит, поняли аналогию.

Девушка ответила безразлично:

— Если и были какие-то слова про усы, то я просто не помню этого.

Следователь угрожающе приблизился к ней. Нина испугалась: сейчас он начнет ее бить, у нее задрожали коленки. Но он с усмешкой процитировал:

— Там еще есть слова: «Оттого-то, знать, невесел дом, в котором мы живем…» Это помнишь?

— Нет.

— А про лампочку помнишь: «Надо б лампочку повесить — денег все не соберем…»? Это что — аллегория?

Как ни была Нина измучена, ей показалось, что он сам с удовольствием цитирует стихи. Ему действительно показались забавными эти слова, но… он не имел права показывать, что он тоже человек и ему что-то может быть забавно.

Он только сказал:

— Вы, филологи, любители говорить аллегориями.

Нина все еще дрожала и молчала.

— Ладно. Посадишь еще — вспомнишь, о ком это вы пели.

Сидя в одиночной камере, одетая в холщовый халат без пуговиц, на одной завязке, коротко подстриженная, Нина не только не вспоминала, она, наоборот, старалась изгнать из своей памяти все, что было тогда, в ее прошлой жизни. Она уже не вспоминала Алешу Гинзбурга, но все повторяла себе его любовные стихи: