Чезар - Артем Михайлович Краснов

последствий, как в самом Челябинске или соседнем Карабаше. Человек здесь не противопоставлял себя природе, а сосуществовал с ней, рассуждал отец. Тогда он ещё не знал, что где-то здесь, близ кыштымских озёр, получит смертельную дозу радиации.

Строительство Южно-Уральской атомной станции началось в 1982 году, за десять лет до аварии. Опасения экологов не воспринимались всерьёз. Газеты были полны оптимизма. В школах рассказывали, что в Челябинской области накоплены почти неограниченные запасы ядерного топлива, которые можно снова пустить в дело благодаря новым удивительным процессам, придуманным советскими учёными: речь шла о реакторах на быстрых нейтронах. Нам говорили, что запасов хватит на сотни лет и энергия будет практически дармовой. На этом фоне меркли любые страхи. Дешёвое электричество должно было превратить Урал в богатый край чистых производств: в те годы я представлял уран в виде горстей золотистого вещества, а получаемую из них энергию — голубыми лучами.

Две катастрофы, 1957 и 1967 годов (тогда раздуло пыль с пересохшего озера Карачай, загрязнённого сбросами «Маяка») обошли Кыштым стороной. Может быть, поэтому в момент запуска Южно-Уральской АЭС любые сомнения в её безопасности считались у кыштымцев алармизмом. Им внушали, что переработка накопленных на «Маяке» радиоактивных отходов не только сделает энергию почти бесплатной, но и позволит избавиться от опасных залежей, которые свозили сюда со всего Союза.

Мои собственные воспоминания о Кыштыме отрывочны и не складываются в картину. Я помню нагретую на солнце лодку и гладь водоёма с дачной застройкой по берегам. Помню огромную стрекозу на стене жёлтого дома. Душный универмаг, где резко пахло пластмассой. Тогда я не знал, что в следующий раз попаду в Кыштым тридцать лет спустя. Сейчас, когда мы приближались к мёртвому городу, мне всё ещё казалось, что я увижу тот спокойный, немного сонный город.

Я гнал мысли об отце. Куда бы он ни ушёл, вряд ли его тело можно обнаружить или опознать. Его уже нет. И всё же чем ближе мы подходили к Кыштыму, тем сильнее была моя глухая тревога. Я боялся увидеть на обочине какую-нибудь малозначительную деталь, ремешок от часов или подошву ботинка, и потом мучиться от мысли, что это вещь отца.

Сосновый лес, через который мы шли, начал редеть, и вскоре мы наткнулись на первую постройку — одноэтажный дом с выбитыми окнами. Она почему-то зачаровала нас, словно оставшийся в лесу монумент, памятник другой жизни. Внутри поработали мародёры, на стенах висели клочья старых обоев, в углу валялись остатки мебели. Прямо из пола выросло кривое, узловатое дерево, и его зловещие ветви смотрелись как метастазы.

Мы шли по грунтовке, контур которой едва угадывался в траве. Пушистый молодой сосняк обступил тропу и кое-где съел целиком. Постройки стали встречаться чаще: попадались ржавые железные гаражи, остовы заборов, торчащие трубы. Обжитые места можно было отличить по буйно разросшимся сорняками в человеческий рост. Лис пояснил, что когда-то здесь был дачный посёлок, и трава буйно растёт на местах, где активно использовались азотные удобрения. Сам посёлок по большей части захоронили.

Если деревянные постройки снесли подчистую, то кирпичные встречались тут и там. В их расположении не чувствовалось логики, словно стадо мамонтов заблудилось в густой чаще. Они сдались на милость леса и медленно тонули в нём. Некоторые были разрушены гибкими стволами паразитного клёна, которые пёрли из-под земли, подобно щупальцам морского чудовища, увлекая постройки вниз, в могилы.

Вскоре мы вышли к асфальту.

— Улица Карла Либкнехта, — сказал Лис, стоя в густой тени кустов и оглядывая дорогу в обе стороны.

— Здесь есть охрана? — спросил я.

— Конечно. Но им не до кыштымских сталкеров, их больше железная дорога заботит. Возле Маука есть база.

Лис проинструктировал нас, как вести себя в случае, если услышим шум мотора, увидим машину или людей. Улица здесь была практически открытой, без построек, поэтому мы быстро пошли вперёд, где зелень становилась гуще и виднелись дома.

Время растворило асфальт, и его островки имели замысловатую форму, напоминая очертания стран и континентов: я видел абрис Южной Америки и похожий на бойцовского петуха Китай. Через трещины нахально росла трава, неохотно мялась под тяжёлыми ботинками и тут же поднимала голову вслед.

Мы ушли с открытого места. Обочины теперь укрывал тоннель из кустов, через прорехи которых мелькали бока кирпичных зданий. В некоторых чувствовался кыштымский оптимизм конца 80-х: они напоминали двухэтажные таунхаусы с гаражами и детскими площадками. Там, где здания выходили к дороге, зелень росла прямо из-под фундаментов, плотно закрывая стены и обрушивая ступени. Природа брала своё нетерпеливо, нахрапом.

За рядами сорных кустов мелькнуло что-то белое. Я раздвинул листья и оказался на небольшой площадке, где из гущи молодых сосен, словно айсберг, выпирал бок светло-голубого здания с надписью «Гостиница». Каждая буква была сделана из металла и помещалась внутри металлического квадрата, как заполненная строка кроссворда. Средняя буква «и» торчала в сторону. Кругом валялись шкафы, выпотрошенные холодильники, фрагменты мебели, старые шины. На стене виднелась голубая буква «Э» внутри скобок, символизирующих распад атома — эмблема Энергограда.

Лис тихо позвал меня и велел не отклоняться от маршрута. Вид гостиницы произвёл на меня тяжёлое впечатление, ведь её строили накануне расцвета города, но так и не успели использовать. Теперь она стала жертвой мародёров и мелких пакостников, которые лазят сюда и получают извращённое удовольствие.

— Что вы находите в этих помойках? — спросил я, возвращаясь на дорогу. — Сплошная смерть и разруха. Смотреть не на что. Надо быть больным человеком, чтобы лазить сюда добровольно.

Лис вдруг остановился, и мы затихли. Я напряжённо вслушивался. Кукушка вела обратный отсчёт, но скоро умолкла. Две высоченные сосны похрустывали и скрипели.

— Что? — спросил я беззвучно.

— Слышите? Здесь так тихо, поэтому что нет людей. Вы видите помойку, а я вижу новую жизнь. Вы думаете, что радиация — это катастрофа, но катастрофа — это мы сами. И мы смотрим не на чужое дерьмо, а на своё. Это наша изнанка. Не всё здесь плохо: посмотрите, как восстанавливается природа. Разве не удивительно? Нужно давать ей шанс. И себе тоже.

— Ясно, — усмехнулся я и побрёл дальше. — Паганские проповеди.

Зелень по обочинам стала прозрачнее, дома встречались чаще, обозначилась перспектива улицы. В череде построек встречались прорехи, заросшие травой, обгорелые руины и дома, провалившиеся внутри самих себя, словно их