Повседневная жизнь царских дипломатов в XIX веке - Борис Григорьев

В Афинах Ону был дуайеном, то есть посланником, дольше всех проработавшим в греческой столице. Как отмечает Соловьёв, наблюдавший с Ону несколько лет в Афинах, посол не обладал нужной самоуверенностью в обращении с европейскими коллегами, но зато полностью компенсировал этот недостаток в контактах с турками. В своей дипломатической работе Ону применял типичные восточные приёмы, причём с изворотливостью и тонкостью, которой мог бы позавидовать даже самый настоящий левантинец. Если он терялся на больших приёмах, то зато блистал в разговоре с одним-двумя собеседниками, делая иногда замечания, поражающие своей глубиной и точностью мысли. Не менее талантлив он был в своих отчётах: в одной телеграмме он мог изложить суть и предусмотреть исход важного международного события.

Когда Греция начала военные действия против Турции из-за Крита, то в Европе всполошились: а вдруг война перекинется на другие части материка! М. К. Ону протелеграфировал в Петербург: «Двух недель войны будет достаточно, чтобы успокоить воинственных греков». Так оно и случилось. Когда все уверяли, что англичане в два счёта справятся с бурами, Ону сказал своему голландскому коллеге: «Через три года англичане будут утомлены».

Когда в 1901 году Ону умер, посланником назначили барона Романа Романовича Розена. Барон не был доволен своим переводом из Токио, где должен был уступить своё место А. П. Извольскому, в «придворную контору» королевы Ольги, и греческий двор ответил ему неприязнью. Всё кончилось для барона весьма печально[96]. В отличие от мягкого и покладистого Ону, он попытался настаивать на самостоятельности своей миссии, чем вызвал большое недовольство королевы Ольги и её супруга короля Георга. Дело кончилось скандалом. «Погорел» Розен на коринке — мелком изюме, являвшемся основной статьёй греческого экспорта в Россию.

Коринка облагалась высокой пошлиной, и королева Ольга усиленно хлопотала об отмене таковой, пытаясь найти ходы к тогдашнему министру финансов С. Ю. Витте. В результате пошлину не отменили, а лишь снизили, но в знак особого расположения к грекам Петербург распорядился все деньги, получаемые от пошлины на коринку, возвращать обратно королеве Ольге на её благотворительные дела. На эти деньги, в частности, был построен госпиталь в Пирее для русских моряков. На открытие госпиталя барон Розен получил приглашение от гофмаршальской части. Он стоял с женой у входа и встречал королеву Ольгу, которая прибыла к госпиталю по воде, на русской военной шлюпке в сопровождении своей лучшей подруги леди Эджертон, русского адмирала и нескольких русских дам и офицеров. Барон нашёл, что его достоинство дипломатического представителя России было грубо нарушено, и написал графу Ламздорфу прошение о переводе его из Афин. Он перепоручил миссию временному поверенному и уехал из греческой столицы. Николай II и Ламздорф этот шаг не одобрили, император попросил графа успокоить барона, но Розен проявил упрямство и в Афины возвращаться не пожелал. В это время посла в Японии А. П. Извольского перевели в Копенгаген, и Розен вернулся на своё прежнее место в Токио.

На страницах этой книги мы ещё встретим имя этого дипломата. Будет, вероятно, уместным проинформировать читателя прямо здесь о последней встрече с ним — уже за пределами Афин и афинского периода. В 1916 году Р. Р. Розен в составе делегации Государственной думы (Протопопов и др.) приехал в Англию, чтобы дать понять англичанам, что Россия не изменит своему союзническому долгу и будет продолжать военные действия с Германией. По прибытии в Лондон выяснилось, что у делегации не было руководителя, что по чисто протокольным соображениям вызывало некоторые неудобства. Посол Бенкендорф своей властью назначил главой делегации Романа Романовича как самого старшего и по званию, и по рангу, и по дипломатическому опыту. Когда Розен вернулся из посольства в гостиницу и объявил о решении Бенкендорфа, среди делегатов начался невероятный ажиотаж, все кричали, что это несправедливо, что нужно было выбрать русского, а не какого-то «инородца» Розена. Дипломат молча покинул это сборище «демократов» и «борцов» за народное счастье и больше себя членом делегации не считал. Он был человеком чести и принципа.

…На место Розена посланником в Афинах был назначен советник посольства в Константинополе Юрий (Георгий) Николаевич Щербачёв — также интересный и умный человек, получивший доступ к дипломатической карьере благодаря Александру III, которому дипломат приглянулся за истинно русский внешний облик. Вся жизнь посланника до Афин делилась на две части: первую половину её он провёл на своём украинском хуторе, а вторую — в посольстве в Константинополе. Согласно тогдашним дипломатическим обычаям, должность посла не была уж такой привлекательной, потому что жалованье его было недостаточным, а представительские расходы нужно было вести за собственный счёт.

Ю. Н. Щербачёв к состоятельным людям не относился, давно уже заложил и перезаложил своё украинское имение и вёл скромный образ жизни. По мнению Соловьёва, он вёл жизнь Диогена, ходил в чёрном потёртом сюртуке с суковатой палкой в руке. Он обитал в верхних комнатах миссии, где единственной мебелью в спальне были узенькая железная кровать, крошечный умывальник, над ним — осколок зеркала, а в столовой — колченогий стол и набор разнокалиберных стульев. Со стороны его можно было принять за русского провинциального барина средней руки. Но зато он был трудолюбив и усидчив, а также, в отличие от Розена, внимателен к местному двору и умел на свои скромные средства «закатывать» пышные приёмы. К тому же он слыл большим хлебосолом и приглашал к себе обедать всех младших дипломатов миссии — таков был патриархальный обычай, заведённый в Константинопольской миссии.

Ю. Н. Щербачёв любил рассказывать своим подчинённым о своей юности. Так, он вспоминал, что самолично переписывал Сан-Стефанский договор, а затем сопровождал графа Игнатьева с текстом договора в Петербург. В коридорах Министерства иностранных дел атташе Щербачёв встретил Гамбургера, «присяжного остряка» из окружения князя А. М. Горчакова и единственного дипломата-еврея в дипломатическом ведомстве.

— Вы переписывали Сан-Стефанский договор, — пошутил Гамбургер, — а крепко ли вы его сшили?

Патриархальность царила и на рабочем месте Щербачёва. В своём кабинете он устроил фактически вторую канцелярию миссии, где работали его дочь и… её гувернантка. Здесь же размещался его частный архив, включавший, между прочим, коллекцию визитных карточек, когда-либо вручённых ему, и многие десятки дипломатических паспортов, по которым он когда-либо ездил. Перед отправкой диппочты — аврального «момента истины» для дипломатов всех времён и народов — в кабинете начиналась настоящая «дипломатическая страда». Сам посланник в ночном костюме, то есть пижаме или халате, с самого утра сидел за столом и правил донесения своих подчинённых. Правка всегда была излюбленным делом русских начальников, а у Щербачёва — в особенности. Соловьёв пишет, как однажды ему во время приёма в турецкой миссии принесли от Щербачёва записку, в которой значилось: «Если Вы ещё не переписали той депеши, которую я Вам отдал утром, то замените на четвёртой странице слова "а также" словами "равным образом"».