Сезон дождей - Илья Штемлер

– Ну, Григорий Ильич, со вкусом, думаю, и у вас все в порядке, – Евсей Наумович скованно усмехнулся и, не удержавшись, добавил: – По крайней мере, наши с вами вкусы иногда совпадают.

Черные брови адвоката удивленно изогнулись. Евсей Наумович встал и сделал несколько шагов по кабинету.

– Извините, долго пришлось сидеть, дожидаясь, – не без дерзости бросил Евсей Наумович. Впрочем, он сейчас как-то не думал о форме своего поведения – весть о недоказанности преступления той самой дамочки Савельевой взбудоражила Евсея Наумовича.

– Все бы ничего, да только вот какая произошла котовасия, – с упором на последнем слове проговорил Зусь. – Дело сотрудников некоторых родильных домов по сто двадцать пятой статье, как я вам доложил, привлекло довольно много фигурантов. По фактам расследования призвали и вашу обольстительницу – Савельеву, благо та уже сидела в следственном изоляторе с подозрением на убийство младенца и избавление от трупа. Правда, несмотря на ее признательные показания, дело осложнялось несхожестью генетических анализов. Началась новая следственная раскрутка, уже на фоне общегородского дела, связанного с родильными домами. И выяснилось, что настоящего младенца Савельевой по преступному сговору подменили на другого новорожденного младенца, страдающего какой-то серьезной болезнью. Кстати, мать его, будучи в послеродовой коме, не знала о подмене, все втайне от жены провернул отец. И, видимо, она никогда об этом не узнает. После выписки из роддома семейство с младенцем Савельевой исчезло из города. По всей вероятности, они свалили за бугор, следствие на них так и не вышло. Савельева же, получив деньги, не стала особенно беспокоиться о чужом, к тому же больном дитяти. И месяца через четыре, как она утверждает, не желая усложнять, подбросила умершего после болезни младенца в мусорный бак. И по глупости – в той же простыне со штемпелем родильного дома, по которому и вышли на Савельеву дознаватели. Все бы еще ничего, но, по заключению экспертизы, больной младенец был подброшен в мусорный бак живым, а не мертвым, он там попросту задохнулся. Тем самым весьма осложнил положение гражданки Савельевой. Да и ваше тоже, Евсей Наумович.

– То есть как? – пробормотал Евсей Наумович. – Я-то при чем?

– По ходу следствия, не имея возможности опровергнуть заключение экспертизы, Савельева призналась, что угробила младенца. При этом она утверждает, что отец младенца, а вернее, мужчина, не без участия которого младенец появился на свет, отказался помогать ей лечить дитя. А в дальнейшем отказался похоронить по-людски. Иными словами, Савельева пытается переквалифицировать сто третью статью – умышленное убийство – на статью о принуждении к убийству. А на вас, Евсей Наумович, повесить статью семнадцатую – о подстрекательстве к убийству. Тоже, я вам скажу, – не сахар, лет пять отхватить можно.

– Но позвольте! – ошарашенно вскрикнул Евсей Наумович. – Даже, даже. Ведь тот-то младенец – жив. И где-то с семейством живет. За бугром, как вы выразились. Убили же совсем другого новорожденного.

– На этом я и собираюсь строить свою защиту, – кивнул адвокат. – Но принуждение к убийству, отказ в помощи, все это остается, Евсей Наумович. И мне надо доказывать на суде обратное. Тем более вы и сами в какой-то степени в этом признались.

Евсей Наумович, набычившись, смотрел на своего адвоката – не ослышался ли он? В чем признался?!

– Да, да. Признались, любезный Евсей Наумович. Не в прямую, а косвенно. Почему вы дали подписку о невыезде?

– Не понял, – выдохнул Евсей Наумович.

– Вы дали Мурженко подписку о невыезде?

– Я?!

– Вы, вы. Евсей Наумович Дубровский! Дали подписку о невыезде. Тем самым вы, честно говоря, пошли на поводу следствия. Психологически. А могли бы и не дать. Мурженко, как говорится, взял вас на понт. У Мурженко не было никаких оснований применять к вам «меру пресечения» в виде подписки о невыезде.

– Никому ничего я не давал, – глухо произнес Евсей Наумович. – Я подписывал какие-то бумаги, верно. Хотел поскорее удрать с Почтамтской. Но подписку о невыезде.

– Вот, среди тех бумаг, что вы подписывали, и был пустой бланк подписки о невыезде. Мурженко его вам подмахнул, сославшись на какие-то формальности. Сказал, мол, чепуха, подпишите, а я, мол, потом сам заполню. Так бывает. Не хочу, мол, задерживать такого милого человека, как вы, Евсей Наумович, – ставьте подпись и бегите. А вы и рады были убежать из его кабинета, рожу его постылую не видеть. Да и раздражать следователя недоверием, восстанавливать против себя. Вот и подписали все чохом, не вникая в суть. Иное дело – зачем ему понадобился этот ход?!

– Ну и что? – пытался рассудить Евсей Наумович. – Я и так никуда не собираюсь уезжать.

– Так-то оно так. Но формально, Евсей Наумович, вы теперь привязаны к Мурженко. И уже не только психологически зависите от него. А что он там задумал – одному дъяволу известно.

В эти часы Евсей Наумович Дубровский, казалось, лишился физической плоти и целиком состоял из зрения и слуха. Пройдя Литейный на вялых бесчувственных ногах, он свернул на улицу Пестеля, добрался до Садовой, постоял в нерешительности на углу Михайловского сада и, вдоль канавки, вдоль Спаса-на-крови, миновав Мойку, дошел до Миллионной. Добравшись до безлюдной Зимней канавки, он, мерзлым каменным тротуаром вышел на Дворцовую набережную, выждал паузу между вылетающими на горбатый мосток автомобилями и перебежал к Неве.

Сваленные вдоль гранитных перил многотонные бетонные кругляши своими слоновьими телами изуродовали всю набережную. С какой целью их здесь понаставили, непонятно. Вообще с этим трехсотлетним юбилеем города весь центр перевернули вверх дном, повсюду копают, засыпают, ломают и строят. Грядет величайшее торжество, ожидается приезд глав чуть ли не всех государств мира.

Мятая банка из-под пива венчала ближайший бетонный кругляш, по периметру которого чья-то блудливая рука нарисовала мелом змееподобный пенис, пояснив рисунок для несмышленых – коротким трехбуквенным словцом с восклицательным знаком на конце. Евсей Наумович убрал с глаз пивную банку, уперся локтями о балюстраду и положил подбородок в раскрытые ковшиком ладони.

По Неве плыл последний ладожский лед, предвестник холодной весенней недели. Серые бесформенные глыбы то послушно тянулись гуськом, то налезали друг на друга, точно спаривались, или, оттолкнувшись, образовывали недолгий хоровод и, получив подзатыльник со стороны, вновь продолжали свое степенное движение к Финскому заливу. А на том берегу реки, справа, по далекой диагонали, за Троицким мостом, в дымке угадывался фаллический символ минаретов Татарской мечети. По более короткой, левой диагонали, за Дворцовым мостом, на стрелке Васильевского острова вздыбились Ростральные колонны. И тоже, как казалось Евсею Наумовичу, в виде фаллического символа, застывшего перед покорной вагиной Биржи. И весь мир сейчас представлялся Евсею Наумовичу общим свальным грехом, втянувшим его в свои сатанинские проказы под низким одеялом бесцветного неба. Еще эти присевшие строения другого берега реки со вздорным шпилем Петропавловской кутузки.