Азазель - Юсуф Зейдан

Вскоре Марта оставила нас и пошла вниз, к своей хижине, не дав мне возможности бросить на нее прощальный взгляд.

Дьякон был голоден, поэтому мы сразу проследовали в трапезную, где помогли кухонным служкам собрать на стол, за что они были весьма благодарны. Дьякон очень быстро поел и ушел к себе, чтобы поспать. Так он сказал мне. Я тоже был изрядно голоден, но вынужден был дожидаться прихода остальных… Монахи плелись медленно, как черепахи, не ведающие пути. Наконец появился настоятель в сопровождении трех монахов и, в совсем несвойственной ему манере, громко крикнул при входе:

— Добрый вечер, сыны Иисуса. Приблизьтесь, и начнем молитву!

Пока настоятель читал вечернюю молитву, я был полностью погружен в раздумья о том, что произошло у меня с Мартой, и опомнился, только когда все дружно произнесли «Аминь». Помню, я спросил себя: «А может, по завершении каждой молитвы мы повторяем имя древнеегипетского бога Амона{117}, подменяя букву «о» на «и»? И почему корни всех вещей всегда отыскиваются в Египте, — не только веры, а вообще всего?» И подумал еще: «А почему бы мне не вернуться домой, на родину, раз уж выяснилось, что для монашеской жизни я не гожусь?»

На меня вдруг накатила тоска по Нилу. Словно длань Божья, эта река тянется по земле и заканчивается, подобно ладони с пальцами, Дельтой с ее многочисленными рукавами, протоками, озерами. Мне вспомнилась лодка с парусом, несшая меня по его глади, дремлющие селения и деревни по его берегам, клонящиеся ветки растущих вдоль водной кромки деревьев, зелень тянущихся, куда ни брось взгляд, полей, гомон птиц, распевающих песни в часы восходов и закатов… О, далекий Египет! Слезы навернулись на глаза, и грусть-кручина охватила сердце…

После ужина трапезная наполнилась шумом голосов: монахи готовились разойтись по своим кельям. Когда мы выходили, настоятель жестом подозвал меня, давая понять остальным, что хочет остаться со мной наедине. Все направились к церкви, предоставив нам возможность пообщаться без свидетелей.

— Ты выглядишь сегодня задумчивым, Гипа.

— Мной овладевает вожделение, отец мой. Я думаю об этом.

— Это, дитя мое, томление духа, но ничего — уляжется, как и поднялось.

— Я, отец мой, не в силах более выносить это постоянное ощущение тревоги. Нигде нет мне покоя, и ничто не в силах упорядочить мою жизнь.

— А тебя не беспокоит то, что происходит в Константинополе?

— А что происходит в Константинополе, отец мой? Какая-то беда стряслась с епископом Несторием?

— Нет, сын мой, пока нет. Бог даст, все успокоится, и да минует его любое несчастье по воле Божьей.

— Отец мой, ты заставил меня разволноваться еще больше… Так что же происходит?

— Император одобрил требование Кирилла созвать Собор глав Вселенских Церквей, чтобы рассмотреть воззрения Нестория. Собор будет заседать в Эфесе уже скоро.

Настоятель потупил голову и стал бормотать молитву, как обычно прижавшись щекой к своему посоху. Я видел, что он озабочен и более не расположен продолжать беседу… Озадаченный, я отошел от него на пару шагов, но затем, спохватившись, вернулся и запинаясь начал говорить:

— Отец мой, послезавтра во время воскресной службы мы будем исполнять псалмы… или нужно…

— Нет, Гипа, давай отложим эту затею. Время сейчас совсем неподходящее, — проговорил настоятель, не поднимая головы.

И я, удрученный, поплелся прочь.

Я не видел Марту на протяжении всей субботы, потому что был занят с кухонным служкой, к которому пришел рано утром вскрыть нарыв под мышкой. Вначале я думал, что операция будет несложной и долго не продлится, но мужчина оказался слаб телом, к тому же гной проник ему в грудную полость. Он потерял так много крови, что чуть не умер у меня на руках, если бы не милость Господня. Почти всю вторую половину дня я занимался обработкой его раны, пока не вычистил весь гной и не наложил противовоспалительную повязку… Когда, помывшись, я наконец выбрался из своей кельи, солнце уже зашло и идти к Марте мне было неловко.

Во время молитвы я был полностью поглощен раздумьями о настоящем и будущем; меня разрывали сомнения и внутренние противоречия.

Когда мы вышли из церкви, компанию мне составил Фарисей. Я предложил ему пройти со мной в библиотеку, и он неохотно согласился. Отпирая дверь, я спросил, есть ли у него какие-нибудь новости о грядущем заседании Вселенского собора, и он коротко сказал, что епископ Кирилл уже приехал в Эфес, и с ним известный монах из Ахмима — Шенуда, предводитель «объединившихся», во главе большой египетской делегации, в составе которой александрийские священники и монахи, а также многочисленные верующие. В настоящее время они ожидают прибытия епископа Рима и императора, чтобы начать Собор. Немного поколебавшись, Фарисей добавил, что многие епископы из разных концов христианского мира тоже уже приехали, а Антиохийский епископ Иоанн два дня назад отбыл в Алеппо, где будет дожидаться прибытия имперской стражи, в сопровождении которой и отправится на Собор, поскольку дороги в Эфес нынче небезопасны.

— Небезопасны дороги или сам Эфес? — произнес я, протягивая ему чашу с подслащенным напитком из плодов растущего здесь рожкового дерева{118}.

Фарисей принял ее, не поднимая головы и не глядя на меня. Немного помолчав, он произнес:

— Не знаю, Гипа, не знаю. Не вынуждай меня говорить о том, что мне не нравится.

Ночной воздух для этого времени года был необычайно холоден. Я спросил, не подбросить ли еще дров и сухого хвороста в очаг, имея в виду медное корыто, вокруг которого мы грелись зимой. Фарисей кивнул. Пламя поднялось из очага, и поленья затрещали, а я крепко задумался о том, что сказал мне после ужина настоятель и о чем рассуждала Марта на склоне в предзакатный час. Испустив глубокий вздох, Фарисей нарушил глубокое молчание:

— На Соборе разразится буря, и она сметет Нестория.

Меня поразили его слова, и образ Марты, возникший было передо мной меж пляшущих языков пламени, рассеялся. Я предпочел помолчать, чтобы понудить Фарисея предаться любимому занятию — вещать в присутствии благодарного слушателя, и рассчитывал, что его слова отвлекут меня от мрачных мыслей. Мой расчет оказался верен — как я и ожидал, Фарисея понесло… Упиваясь собственной речью, он обращался словно не ко мне, а к кому-то другому, безостановочно сыпля словами:

— Вот, вы не верили мне, когда я говорил, что наши разногласия относительно природы Христа — это споры вокруг самой сути нашей веры. А суть эта тонка и запутанна, она грозит расколом и разладом. Здешние монахи пренебрегают этим, настоятель вообще запретил об этом говорить, а священники в Антиохии разбранили меня, пригрозив отлучением и изгнанием, если я сочиню то, что собирался. Они бы не позволили мне вернуться сюда, если бы я не дал им торжественную клятву больше не касаться темы ипостаси. Но при этом все трактуют это понятие по-разному. Египтяне настаивают, что Бог полностью воплотился в Мессии с того момента, как был зачат в чреве своей матери. И что в Мессии Божественное и человеческое неразделимо, он — Бог и Господь целиком и полностью, и его человеческая природа неотделима от его божественности. Высказывания епископа Кирилла в его последнем послании на этот счет вполне однозначны: «Но мы не говорим ни того, будто плоть превратилась в естество Божества, ни того, будто неизреченное естество Бога Слова изменилось в естество плоти… Став же, видимо, и быв еще младенцем в пеленах, Оно, как Бог, и в недрах родившей Девы наполняло всю тварь и восседало с Родившим Его. Ибо Божество не имеет ни количества, ни величины и не терпит никакого ограничения»{119}.