Белый Шанхай - Эльвира Барякина

Даниэль взглянул на нее с удивлением:

– Как говорил великий бунтовщик Ганди, «не англичане завоевали Индию, а мы подарили им нашу страну». Женщины сами отдали нам власть над собой.

– А как насчет бойкота по примеру Ганди? – с вызовом спросила Эдна.

– Знаешь, дорогая, у англичан нет другой Индии. Но здесь иная ситуация – на свете полно других женщин. – Он поднялся и подал руку Эдне: – Пойдем спать. Ты ведь понимаешь, что я шучу, правда?

Нине надо было бежать по делам, но Китти (так теперь звали китайскую девочку) не отпускала ее, орала. Няня Валентина пыталась дать ей соску:

– Тихо, тихо, маменька скоро вернется.

Китти бросила соску на пол.

Нина растерянно стояла на пороге. В который раз она подумала, что живет в перевернутом мире, где у китайской девочки, подобранной на улице, белая няня, лучшие платья и игрушки. Китти настойчиво перекраивала жизнь под себя: она считала, что Нина – ее мать, и не терпела возражений. Подменить себя Валентиной удавалось только на несколько часов.

Повесила хомут на шею… Но если бы не повесила, что бы ждало Китти? Приют? Нина насмотрелась на монастырские приюты в Сиккавэе. С детства на казарменном положении: считают по головам, водят строем в столовку. Научили бы Китти кружева плести или еще чему-нибудь, если б она вовремя не умерла от бесконечных детских болезней. А потом душная мастерская на сто человек, супруг – такой же подкидыш со специальностью «столяр». И каждый год по ребенку. Две трети из них не дожили бы до семи лет.

Нина оглянулась на поджидающий ее автомобиль, перевела взгляд на ревущую Китти:

– Валентина, дайте ее мне.

Та с облегчением передала ей ребенка. Китти – тяжелая, сил нет! – обняла Нину, нащупала бусы и, вмиг успокоившись, потянула их в рот.

Каждый раз, когда Нина брала ее на руки, она проклинала Клима. Он, верно, не понял, что натворил, удочерив Китти. Однажды она узнает, что ее нашли на помойке. Она всю жизнь будет как зебра в конском табуне. Она не станет китаянкой, а белые ее не примут – в школе задразнят «узкоглазой», она с этим клеймом до конца дней будет ходить.

Бинбин рассказывала, как один белый господин отказался ехать вместе с ней в лифте – устроил скандал, вызвал администратора: «Пусть цветные по лестнице поднимаются!» Дурак и хам, а вот поди ж ты, считает себя выше Бинбин.

С Китти будет та же история.

Тамара говорила, что все это не важно.

– Китти – лучшее утешение, которое вы могли получить после смерти дочери. Вы сами это понимаете, но вам стыдно признаться. Вы почему-то думаете, что если вы будете в открытую любить Китти, то это как-то уязвит память о вашей девочке. Поверьте, вы не обязаны быть несчастной всю жизнь.

Тамара полагала, что выучила Нину наизусть, как своего ненаглядного Хафиза. Легко философствовать и давать советы, если ты ни о чем не должна заботиться: у тебя есть прекрасный муж и здоровые, умные родные дети.

Да, Китти перестала быть заменителем, номером два, но, когда она начинала орать, Нина не могла удержаться от раздраженной мысли: «Зачем я согласилась взять ее?» А орала Китти постоянно. Нина пыталась отлучить ее от груди, но ребенок брал ее измором: если надо, Китти могла верещать часами.

Нина не высыпалась, злилась, даже пыталась найти кормилицу, но Китти никого не признавала. Эта изматывающая, страстная потребность в матери и умиляла Нину, и вытягивала из нее все соки.

– Ничего, – говорила Валентина, – вот барышня станет постарше, и вам сразу свободнее будет.

Днем Нина не думала ни о чем, кроме ротационных печатных машин и цен на бумагу. Иезуиты водили ее за нос: коллекция искусства давно продана, деньги за нее получены, и их не особо заботило выполнение договора с Ниной. Они прекрасно знали, что она никогда не пойдет в суд – куда уж дамочке без гражданства тягаться с орденом, обладающим правом экстерриториальности!

Сроки поджимали, но иезуиты все никак не ставили заказ Нины на очередь в типографию. У них всегда находились более важные клиенты – платящие деньги здесь и сейчас. Каждый день она ездила в Сиккавэй – биться с отцом Николя, его помощниками и начальником типографского производства, тощим равнодушным монахом с каменным лицом.

Просить помощи у Олманов Нина не осмеливалась; иногда ей казалось, что она приняла желаемое за действительное и Тони вовсе не дарил ей коллекцию, а просто сказал, что ему все равно, где она будет ее хранить. Если привлечь его к делам типографии, то этот вопрос всплывет, и чем все кончится – одному Богу известно.

– Вы понимаете, что я разорюсь, если не успею отпечатать пробные тиражи к съезду распространителей? – теребила Нина отца Николя.

Она договорилась с несколькими фирмами о рекламе: по углам календарей располагались виньетки с изображением лавандового мыла, гребней и зубного порошка. Не будет календарей в срок – придется возвращать аванс, полученный за рекламу. А это означало одно – банкротство и опись имущества.

Отец Николя сочувствовал и обещал «посмотреть, что можно сделать». Он ссылался на нерадивых исполнителей, исполнители – на дурное начальство. Если бы не Бинбин, которая взяла на себя управление студией, Нина бы ни за что не справилась.

Вечерами они ехали к ней домой, брали Китти, шли во двор, где было не так душно, и до темноты обсуждали дела.

– Нам нужна другая типография, – вздыхала Нина. Но работать без предоплаты никто не хотел, а денег не было.

Как и раньше в трудные минуты, в ней пробуждался инстинкт – найти мужчину, который решит за нее все проблемы. Спрятаться за его спиной, ни о чем не заботиться и только ради развлечения, как Тамара, устраивать какие-нибудь балы или раздавать советы менее удачливым подругам.

Только где взять этого мужчину? Ох, Клим, мерзавец, хоть бы записку прислал! В «Доме надежды» он так и не появился – Нина каждую неделю посылала туда шофера. На всякий случай велела ему справиться в городских больницах, моргах и полицейских участках. Со страхом ждала вестей.

– Его нигде нет, мисси. Моя везде-везде искал, – докладывал шофер.

Нина кусала губы. Клим либо сбежал, либо его где-нибудь прибили. В любом случае, ждать его не имело смысла. Да и что он мог сделать? Миллионов у него нет, и кредит ему никто не даст.

Она перебирала в памяти знакомых. У кого попросить в долг?

Нина поцеловала Китти в макушку:

– Все, мне надо идти. Валентина, расстегните застежку на бусах, пусть она с ними поиграет. Только смотрите, чтобы она их не порвала.

Замок был тугой.

– Не получается, барыня.

– День добрый! – раздался голос за спиной.

Нина обернулась. Даниэль Бернар стоял на пороге и смотрел на нее, на ее нелепую Китти, на бусы в ее кулаке. Сердце медленно поехало вниз, как на лифте, в котором не должно быть китайцев, приблудных детей, всего того, что случилось с ней за последнее время.