Капитанская дочка для пирата - Мирослава Адьяр

– Тшш, мамуля, – он усмехается, будто все в порядке. – Папа уже идет за сокровищем. Он тебя не оставит, вот увидишь!

Поворачивается ко мне и прожигает взглядом, наизнанку выворачивает. Кивает на черный зев врат и жестом зовет Скадэ и Риччи.

– У нее мало времени, – говорит так тихо, что я едва слышу. Уши забиты ватой, ноги будто сломаны. Я не могу идти.

Не могу…

Скадэ помогает. Цепляюсь за него, как за соломинку.

– Это же мои дети, это же Ария… Мой сын…

– Выбор один, Энзо, – говорит он строго. – Позволь Федерико решать свою судьбу, не все тебе за ним бегать.

Я понимаю, но согласиться не могу. Крутит от боли и выжимает последние силы. Дышу, как старик, но взглянув на мою Арию, прикусываю до крови кулак.

Отрываюсь от моряка. В сплетении дрожащей серебристой паутины, сверкает крошечный зеленый пузырек. Беру его в ладонь, а он жжется не хуже раскаленного угля.

Она ждет. Иди же, сделай шаг.

Опускаюсь возле Арии и касаюсь бледного лица. Холодного, как лед, влажного от испарины.

Мы на миг остаемся в невидимом коконе, одни. Я зажимаю в руке лекарство и говорю:

– Помнишь, ты должна мне желание? За Бикуля. Я требую: исполни его. Ты выпьешь. Ради меня. Нас, – и протягиваю ей пузырек. – Загадай себе жизнь, прошу тебя…

Ее глаза меня не видят, они устремлены в небо. Льдисто-синие, затянутые пеленой слез.

– Я тебя подвела, – шепчут пересохшие губы. – Как я могу… ты возненавидишь меня за это…

Ария опускает веки, позволяя соленой влаге стекать по вискам, путаться в волосах. На месте ее сердца настоящая дыра, и осколки стекла хищно торчат из куртки, мягко поблескивая призрачным светом. Сила медленно покидает их.

– Я себя ненавижу, что обрек тебя на это, – прижимаюсь к ее сухим губам. Целую, стараясь не причинять боли. Когда отстраняюсь, шепчу, обжигая дыханием ее щеки: – Ария, моя девочка, фурия, бестия… Я знаю, что выбор сложный, но ты дала слово капитану, – сжимаю ее холодную и вспотевшую ладонь. – Ты должна. Ты не имеешь права отказать мне: ты задолжала мне желание.

Вырываю крохотную пробку и подношу пузырек к ее губам. Светящиеся зеленые капли текут в горло, в воздухе разливается странная, неестественная горечь и потрескивание, будто вокруг мечется сотня крохотных молний.

Молюсь, неизвестно кому. Прошу небеса сжалиться надо мной, отпустить ее, дать еще один шанс. Один шанс!

Арию окутывает мягкое зеленое свечение. Оно ширится, растет, накаляет воздух вокруг. Маки под ней вянут и медленно тлеют, сила струится из отверстия в груди широкими лентами и медленно восстанавливает израненное сердце. Ленты обхватывают меня, скользят по плечам, тянутся и касаются Федерико, жгутся.

Ария дергается, вскрикивает и обмякает тряпичной куклой.

***

На корабль возвращаемся молча. Федерико держится рядом, а я боюсь смотреть ему в глаза. Больно ужасно, словно сердце выдрали из груди. Несу Арию на руках, а ноги будто деревянные, не гнутся.

Я убил сына любовью, желанием отхватить кусочек счастья. Да, у меня будет другой малыш, но как же…

И через тридцать лет я потеряю и его. От мысли, что с Арией нам осталось всего ничего, меня сжимает до маленькой точки.

Сцепляю зубы и запираю наглухо сердце. Вычищаю из памяти имена, лица. Не хочу ничего помнить. Они все уйдут, а я останусь. Команда: Риччи, Скадэ…

Наш любимый кок – Бруно. Весельчак матрос Ино. И многие другие. Я не хочу так… Бесконечно, бесконечно терять. Хватит!

Ария дышит, но не приходит в себя. Даже когда попадаем в полумрак каюты, не шевелится, будто впала в непробудный сон. Бикуль плетется за мной, тычется в руку хозяйки, что свисает с края кровати, а у меня сердце раскалывается на части, и горькая кровь льется в душу.

Присаживаюсь рядом со зверенышем и обнимаю его за широкую шею. Лианы обвивают меня, как руки.

– Побудь с Федерико, друг. Не оставляй его одного.

Бикуль поднимает глаза-огоньки, моргает, будто смахивает слезы, коротко муркает, а потом уходит и даже закрывает за собой дверь, что вызывает на лице нелепую улыбку.

Во рту так жжется, будто я глотнул горсть стекла. Сколько дней до дня рождения Федерико? Один? Невыносимо считать, знать. Я и счастлив, что Ария жива, и раздавлен, что теряю дорогого мне человека. Невыносимо жестокий выбор дала мне Ишис…

Графин попадается в руки, будто приговоренный к казни, а рядом его детеныш: стакан. Два глотка воды кажутся мне ядом. Глухие и темные мысли гудят в голове и сдавливают виски. Я в бесконечной муке. Навсегда заперт в своем теле, и выхода теперь нет. Нет карты, поисков, цели. Нет жизни. Я дышу, но давно мертв. Обескровлен.

Сдавливаю стакан в кулаке и наблюдаю, как стекло пробивает кожу, впивается в ткани и разрезает сухожилия. Кровь капает на пол, яркими лентами обвязывает мою кисть и запястье, а я наблюдаю. Не чувствую боли, только глухая немая тишина в груди дрожит беспомощной птицей. Прикрываю глаза и сдавливаю сильней раскрошенный стакан.

Остервенело стряхиваю осколки с ладони и все еще чувствую влагу. Думаю, что это вода и открываю глаза. Наблюдаю, как кровь продолжает течь и не думает останавливаться. Рана не затягивается.

Не затягивается…

В воспаленном мозгу никак не хочет формироваться мысль, я цепляюсь за мир, сузившийся до одной единственной точки. Изувеченной ладони, распоротой кожи, алых капель, срывающихся вниз. Глухо бьющихся об пол.

Как же это…?

Бегу в ванную и смываю кровь. Вода щиплет, а глубокая рана раскрывается и будто смеется мне в лицо: «Ты, Энзо, идиотом был, идиотом и остался. Таким и помрешь!».

Выдергиваю застрявший кусочек стекла и любуюсь, как кровь оплетает руки.

Жив и смертен?

Быстро обматываю полотенцем ладонь, смотрю на безымянный палец, где горит тату нашего с Арией ненастоящего брака. Или настоящего?

Возвращаюсь к ней, сажусь рядом на колени, прямо на пол, опускаю голову на ее крошечную ладошку и шепчу:

– Жить вместе долго и счастливо и умереть от старости. Это все, о чем я мечтал. С тобой, моя Ария.

Срываюсь с места и вылетаю на палубу, как ошпаренный. Сын стоит на носу и смотрит на ненавистную стену, пока Скадэ и Риччи спорят, куда же плыть дальше. Федерико это будто не волнует вовсе.

Конечно, не волнует. Он думает, что уже двумя ногами в могиле.

Сын поворачивается, видит меня и мрачнеет, как грозовая туча. А затем его взгляд падает на мою руку и глаза округляются от удивления. На полотенце расплылось красное пятно, а у меня на лице самая идиотская из возможных улыбок.

Я даже сказать ему ничего не даю, заключаю в объятья, точно сто лет не видел.