Секрет моей матери - Никола Скотт

— Близнецы? — дрожащим голосом переспросила она, вцепившись в чашку, затем снова перевела взгляд на Фиби. — Невероятно. Значит, это… О, господи.

Миссис Синклер молча выслушала мой рассказ.

— Найдя записки и фотографию, мы сложили два и два и решили приехать сюда, чтобы разузнать, что и как.

— Записки? — наконец переспросила пожилая леди.

Она сидела очень прямо, сложив руки перед собой.

— Да, от человека по имени Гарри. Он просил нашу мать о встрече.

Я потянулась за чашкой. Чайная ложка звякнула о блюдце, и Скалли подняла голову. Солнце слегка переместилось, бросая тень на губы и подбородок миссис Синклер.

— Записки, — повторила она. — Они у вас? С собой? — Ее голос звучал сдавленно, и последнее слово она произнесла с видимым усилием.

Фиби нахмурилась, порылась в сумке, нашла блокнот и осторожно извлекла из него записки. Она уже собиралась прочесть несколько фраз, но миссис Синклер протянула руку и попросила:

— Можно? Пожалуйста!

Фиби чуть помедлила, однако все же отдала их ей, и пожилая леди принялась шарить рукой по столику в поисках очков.

Вряд ли ей понадобилось так много времени, чтобы прочесть написанное, однако она несколько минут держала записки в руках, пока наконец не сложила их вместе и не положила на стол. Когда миссис Синклер сняла очки, сдержанное выражение исчезло с ее лица, сменившись совершенно иным. Я неуверенно заерзала на диване.

— Что вы хотите знать? — спросила пожилая леди.

— Фиби считает, и, честно говоря, я тоже… весьма вероятно, что Гарри — наш отец.

Миссис Синклер резко подняла голову.

— Ваш отец?

— Да, видите ли, мы именно так и думаем, — растерянно отозвалась я.

— Господи, но почему вы думаете, что Гарри — ваш отец?

Сидевшая рядом со мной Фиби наклонилась вперед, поставила собаку на пол и спросила:

— Вы с ним знакомы? Откуда вы можете знать, что он не…

— Знаю, — безапелляционным тоном отозвалась миссис Синклер. — Потому что Гарри — это я.

Лимпсфилд, 13 августа 1959 года

Год назад в этот день умерла моя мать. И он же — день моего рождения. Я снова проснулась, преисполненная уверенности в своих силах, и снова почувствовала то, чего не должна была чувствовать, особенно сегодня, через триста шестьдесят пять дней после смерти мамы.

Однако к концу дня все закончилось. Возможно, это не должно было стать для меня сюрпризом, но я все равно удивилась тому, что это возможно — пасть так низко за столь короткое время. Пройти от собора Святого Павла и его прекрасного купола, с головокружительно яркой росписью, когда лучи солнца падают в маленькие оконца, и чувствовать себя на вершине мира, полной трепета и возможностей. А потом услышать, что у меня нет будущего.

Потому что он женат. Он был помолвлен еще до того, как впервые пришел повидаться со мной, и женился этим летом, а я не знала, даже не подозревала об этом, иначе никогда бы не сделала того, что сделала. Я не позволила бы себе пасть так низко.

Когда мы с ним встретились и я рассказала ему о ребенке, мои глаза сияли. Я ждала, что он обнимет меня, наденет кольцо мне на палец и уведет за собой в Хартленд или куда-нибудь в другое место, лишь бы подальше от Лимпсфилда. Мне было все равно, только бы там было тепло и солнечно, и мы могли бы играть с ребенком, садиться на поезд и ехать, куда нам вздумается, и жить долго и счастливо.

Почему же я была настолько глупа, настолько наивна, что не расспросила его о жизни за пределами этих трехсот двадцати пяти шагов через площадь и украденных мгновений в отеле в Перли? Как я могла не понять, чем наши отношения были на самом деле — мелкие фрагменты, значившие для меня все, потому что у меня больше ничего не было, а для него это были просто эпизоды на задворках совершенно иной жизни, полной взрослых отношений, долга перед женой, родителями и Хартлендом.

Ему было непросто сказать мне правду, я это видела, и все же, признавшись во всем, он выглядел подавленным, виноватым, разбитым, беспомощным и даже немного жалким. Я никогда не видела его беспомощным, прежде он всегда улыбался и был уверен в себе. Ему все давалось легко. Но говоря о Хартленде, о финансовых проблемах и браке по расчету, спасшем его поместье и родителей, давшем семье Шоу будущее, он запинался и юлил. Ему было стыдно.

Я никогда не смогу дать будущее его семье. Я не принадлежу к их кругу. Я лишь незваный гость в этом ярком, дорогом мире взрослых, где женатые мужчины водят семнадцатилетних девушек в отели в Перли, говорят, что у них «все под контролем», а затем бросают их с ребенком в животе.

Теперь я стала опасна для него, превратилась в угрозу для его брака, поскольку он не может развестись, даже несмотря на то, что я жду от него ребенка. Он говорит, что полюбил меня еще прошлым летом, что я была так не похожа на тщательно разодетых фальшивых женщин, окружавших его каждый день. Я была настоящей, живой, ощущала все гораздо сильнее, чем они, понимала все правильно. Он сказал, что был бессилен перед этим чувством, даже когда отец велел ему остановиться, и в конце концов не выдержал и пришел повидаться со мной; что он до сих пор любит меня, несмотря ни на что.

Я не знаю, чему верить. Может быть, он действительно испытывал все эти чувства, а может быть, во всем виновата я, так отчаянно хотевшая сбежать, жаждавшая хотя бы слабого лучика света, способного рассеять печаль после маминой смерти, что готова была поверить во все что угодно. Я во что бы то ни стало хотела быть любимой.

Оглядываясь назад, я думаю о том, не была ли правда очевидна с самого начала? Теперь, когда мне все известно, я понимаю, на что нужно было обратить внимание: на голос Эйбла возле конюшен; на то, что за все это время я ему ни разу не позвонила, ни разу не написала, упоминая его имя лишь на страницах своего дневника, спрятанного под старой вазой с засохшими цветами. Неужели моя потребность в тайне позволяла ему соблюдать осторожность, неужели это его устраивало? Как бы там ни было, уже не важно, любил ли он меня и любит ли сейчас, потому что он не готов взять меня в жены и заботиться о нашем ребенке. Он хочет, чтобы я избавилась от малыша. Боится, что кто-то обо всем узнает и это положит конец его браку, конец Хартленду. Он сказал, что можно сделать это даже сейчас, на таком большом сроке. Для этого нужно принимать горячие ванны с горчицей, пить джин и мыться специальным мылом. Все так делают, сказал он. Это случается так часто, что есть даже специальные женщины, которые помогают таким, как я. Он краснел, чувствуя свою вину, потому что женщины с вязальными спицами — преступницы, и он прекрасно об этом знает. И как он посмел сказать «таким, как ты», как он мог растоптать то, что у нас было, не принимая на себя ответственности за случившееся? И я испытала ужасную, горькую радость, сказав ему, что не стану избавляться от ребенка. Я никогда не смогла бы этого сделать, независимо от того, преступление это или нет, независимо от того, что будет теперь с моей жизнью. Разве я смогу после года, затуманенного угасанием, болезнью и смертью, избавиться от новой жизни, которая принадлежит мне целиком и полностью? Может быть, у меня сейчас недостаточно сил, чтобы верить в божественную мудрость, но часть меня — которая восемнадцать лет верила в нее, — эта часть меня знает, что я не могу и не стану этого делать. Мама не одобрила бы моих визитов в отель в Перли, и у меня горит лицо при одной мысли о том, что она сказала бы мне сейчас. Но я точно знаю, в глубине души я абсолютно уверена: мама не хотела бы, чтобы я избавилась от ребенка.