Триптих. Одиночество в Сети - Януш Леон Вишневский

Якуб восхищенно смотрел на танцующую девушку. Просто не верится, что можно так красиво танцевать блюз. Он огляделся вокруг. Все смотрели на нее, причем мужчины и женщины с равным интересом и удивлением.

Как правило, женщины ненавидят тех, кто привлекает внимание мужчин дешевой и вульгарной сексуальностью. Они считают, что такая дешевая вульгарность ведет к инфляции этого общего для всех женщин аргумента в их отношениях с мужчиной. С другой же стороны, они бывают поразительно едины в удивлении, когда сексуальность достигает степени подлинного искусства. Девушке, танцующей здесь с такой фантазией, отказать в этом было невозможно. Даже те, кто завидовал вниманию, какое она привлекала, и мыслям, которые возбуждала, могли лишь удивляться и восхищаться ею.

Якуб полагал, что присутствующие в патио мужчины не думали о том, достойна она или нет восхищения. Он полагал, что они вообще не думали. Самое большее, они воображали. Причем воображали одно и то же.

Внезапно и он стал думать о сексе.

За одним-единственным исключением — это когда он виртуально «соблазнял» ее в том ночном баре варшавской гостиницы, — разговоры с ней никогда не касались непосредственно секса. Она была замужем, поэтому он просто не мог затрагивать эту тему, не испытывая чувства вины и внутреннего беспокойства. Он не желал попасться в ловушку банального треугольника. В интернете, где отсутствуют такие искусы близости, как аромат духов, тепло руки или дрожь голоса, удержаться от этого было гораздо легче. Да, совсем не трудно было оставаться на уровне дружбы, исполненной симпатии, но с примесью двусмысленного флирта. Она не обязана была давать какие-либо обещания, сохраняя, по крайней мере формально, статус виртуальной хорошей знакомой, «не совершающей ничего дурного». У него же не было формального повода испытывать разочарование, когда она, рассказывая о событиях своей жизни, употребляла множественное число. Они пребывали в системе, сконструированной так, чтобы иметь возможность демонстрировать готовность к обещаниям, но никаких обещаний не давать. Чтобы совесть была спокойна.

И тем не менее плотскость их связи проявлялась почти в каждом разговоре по ICQ и почти в каждом мейле. В двусмысленные описания происшествий и ситуаций они втайне протаскивали свои крайне однозначные мечты и желания. Он был убежден, что при их встречах в интернете нежных прикосновений бывало куда больше, чем при свиданиях так называемых обычных парочек на парковой скамейке. Они говорили о сексе, никогда не произнося этого слова.

И вот в Париже это уйдет — наконец-то — в прошлое. С одной стороны, мысль о грядущей встрече электризовала, как начало эротического сна, с другой, порождала в нем напряжение и беспокойство. В Париже за дверьми аэропорта фантазия могла разойтись с действительностью. То, что было между ними, взросло на ночве очарованности словом и выраженной вербально мыслью. И, наверное, было оно таким сильным, интенсивным и непрестанным, потому что практически не имело шансов исполниться в реальности.

Он ощущал ее притягательность, не видя ее. Неоднократно, когда он читал ее письма, у него происходила эрекция. Эротика — это всегда создание воображения, но у большинства людей воображения, инспирированного некой телесностью. В его случае ее чувственность была чем-то вроде любовных стихотворений в поэтическом томике. К тому же в томике, который кто-то еще продолжает писать.

Он всегда любил любовную лирику. Многие стихи знал на память. И к нескольким десяткам стихотворений польских поэтов, которые он декламировал еще в средней школе, теперь добавились стихи Рильке. На немецком! Но это уже в последние годы, когда он стал «чувствовать» немецкий язык и даже сны ему начали сниться на немецком. А до того ему казалось, что немецкий больше пригоден для казармы, чем для поэзии. Похоже, это такой польский исторический балласт.

Он думал об этом, попивая очередной виски и глядя на танцующую девушку. Любовная лирика у него слегка путалась с сексом. Видимо, из-за виски, этой девушки и музыки.

«Да, — решил он, — пожалуй, это из-за музыки».

Уже более десятка лет музыка, причем не обязательно блюзовая, ассоциировалась у него с сексом. Началось это давно благодаря одной женщине.

Это было еще до Нового Орлеана. Он получил министерскую стипендию на проведение исследований в рамках общего проекта его вроцлавского института и университета в Дублине.

В Дублине, когда он туда приехал, стояла серая, дождливая и холодная весна. Он работал в компьютерной лаборатории факультета генетики в восточной части кампуса, находящегося почти в самом центре города. Жил он в комнате, отведенной для гостей университета, на территории кампуса, который казался ему чудовищным лабиринтом соединенных между собой зданий из красного кирпича. Ему говорили, что из его комнаты можно, ни разу не выходя на улицу, пройти по коридорам до самой компьютерной лаборатории. Как-то вечером он попробовал это сделать, но когда оказался в воняющей сыростью и формалином прозекторской медицинского факультета, уставленной столами с голыми трупами, решил больше таких попыток не предпринимать.

Первый месяц он работал, что называется, не разгибаясь. У него был какой-то эйфорический транс. Благодаря деньгам ООН на три месяца он покинул польский «зверинец», где для получения доступа к ксероксу надо было писать заявление декану, и оказался в мире, где ксерокс стоял в холле университетской столовой. Ну как тут было не впасть в эйфорию?

В основном он ходил протоптанной дорогой, ведущей из компьютерного центра через столовую, в которой он торопливо проглатывал ланч, к себе в комнату, где около двух ночи ложился спать, утомленный и возбужденный прошедшим днем, чтобы в седьмом часу утра снова встать. И только через месяц он обратил внимание, что у него все чаще бывают минуты, когда он испытывает мучительное одиночество. Ему нужно было вырваться из этого замкнутого и полностью подчиненного работе цикла жизни в Дублине.

И вот в длинный уик-энд он поехал поездом на юго-западное побережье острова в городок Лимерик, лежащий над глубоко врезающимся в сушу заливом, который напоминал широкий норвежский фиорд. Весь день он провел, странствуя по побережью и останавливаясь только в маленьких ирландских пабах, где пил «Гиннес» и прислушивался к разговорам местных жителей, пытаясь понять их. Как правило, понять ему ничего не удавалось, и даже очередные кружки «Гиннеса» не способны были изменить эту ситуацию. Ирландцы не только по-другому говорят. Они просто другие. Гостеприимные, упрямые, скрывающие впечатлительность под маской улыбки. И в своем мировосприятии очень близкие к полякам. Маршрут он спланировал так, чтобы закат солнца наблюдать, сидя на дальней точке у подножья знаменитого Мохейрского обрыва, отвесной скальной стены почти что двадцатиметровой высоты, покрытой трещинами и зелеными пятнами травы. Солнце заходило в такт разбивающихся о скалы океанских волн. И вдруг ему стало ужасно тоскливо. Он смотрел на прижимающиеся друг к другу парочки, на родителей, держащих за руки детей, на дружеские компании, попивающие пиво и громко обменивающиеся впечатлениями, и внезапно ощутил, до чего он на самом деле одинок и никому не нужен.