Пол и характер - Отто Вайнингер

Всякая красота неизменно вызывает в нас попытку воплотить вней высшую ценность» а потому все красивое рождает в нас чувство удовлетворенияпо поводу чего-то найденного, чувство, перед которым умолкают страсти иэгоистические интересы. Всевозможные формы, которые человек находит красивыми,представляют собою не что иное, как число попыток воплотить самое высокое спомощью эстетической функции, которая стремится все нравственное иумозрительное облечь в образы. Красота есть символ совершенства. Поэтомукрасота неприкосновенна, она статична, а не динамична, и всякая перемена вотношениях к ней уничтожает ее, уничтожает самое понятие ее. Любовь ксобственной ценности, стремление к совершенству – вот что творит красоту вматериальном мире. Так рождается красота природы, красота, которой не знаетпреступник, ибо этика впервые создает природу. Этим объясняется, что природавсюду и всегда, от самых значительных и до самых мелких своих проявлений,производит впечатление чего-то законченного. Таким образом, закон природы естьчувственный символ закона нравственности, как и красота природы – чувственноеотражение благородства души, как и логика есть осуществленная этика. Как любовьмужчины создает совершенно новую женщину вместо реально су шествующей, так иискусство, эротика, направленная на целый мир творит из мирового хаоса полнотуреальных форм. Нет красоты природы без определенной формы, определенногозакона, как и нет искусства без формы, нет красоты искусства, которая неподчинялась бы определенным правилам. Ибо красота природы воплощается в красотеискусства, как закон природы в законе нравственности, как целесообразностьприроды в той гармонии, прообраз которой безгранично властвует в душе человека.Природа, которую художник называет своим вечным учителем, есть созданная имсамим норма его творчества – не в концентрации логических понятий, а всозерцательной бесконечности. Для иллюстрации приведем математику. Она являетсяреализованной музыкой (не наоборот), она есть точное отражение музыки,перенесенной из царства свободы в царство необходимости, а потому императивомдля всех музыкантов является математика. Искусство создает природу, но неприрода творит искусство.

После этих замечаний, которые представляют собою продолжениеи дальнейшее развитие взглядов Канта и Шеллинга, (а также находившегося под ихвлиянием Шиллера) на искусство, я вернусь к основной теме этой главы. Винтересах подлежащего разбора этой темы следует считать доказанным, что вера внравственность женщины «интроекция» души мужчины в женщину и красивая внешностьее представляют собою один и тот же факт, что последняя является чувственнымвыражением первой. Нам представляется вполне понятным, когда говорят о«прекрасной душе» в моральном смысле, или когда этику подчиняют эстетике, каксделали это Шэфтебери и Гербарт, а за ними и многие другие, но следуетзаметить, что подобные положения являются полнейшим извращением истинногоотношения. Не следует забывать, что красота является материальным воплощением иосуществлением нравственности, что всякая эстетика есть создание этики. Каждаяотдельная, ограниченная временем попытка подобного воплощения уже по самойприроде своей должна быть иллюзорной, ибо она дает только ложное изображениедостигнутого совершенства. Вот почему всякая единичная красота преходяща, ивсякая любовь к женщине терпит крушение, когда женщина состарится. Идея красотыесть идея природы, она вечна, непреходяща, хотя бы все единично красивое, всеестественное и не обладало вечностью.

Только иллюзия может в ограниченном, конкретном узретьбесконечность, только заблуждение может видеть в любимой женщине символсовершенства. Чтобы пересоздать основы полового влечения к женщине, необходимосильно остерегаться, чтобы любовь к красоте не ограничивалась одной толькоженщиной. Если всякая любовь к отдельным лицам основана на указанном смешении,то не может быть никакой другой любви, кроме несчастной. Но любовь цепкоухватилась за это заблуждение. Она является наиболее героической попыткойутвердить ценность там, где никаких ценностей не существует. Любовь к ценностибесконечного, т.е. любовь к абсолютизму, к Богу, даже в форме любви кбесконечной, чувственно-созерцаемой красоте природы, как целого (пантеизм) –вот она, эта трансцендентальная идея любви, eсли такая вообще существует.Любовь же к отдельной вещи, как и к женщине, есть уже отпадение от идеи. Онаесть вина.

Мотивы, в силу которых человек берет на себя эту вину, былипоказаны раньше. Всякая ненависть есть проекция низости нашей натуры наближнего с тем, чтобы эта низость выступала перед нами в еще более ужасающейформе. Человек создал черта для того, чтобы где-нибудь вне себя узреть всесобственные дурные наклонности. Таким путем человек проникается гордостью исилой борца со злом. Совершенно ту же цель преследует и любовь: она облегчаетчеловеку борьбу за то совершенство, то добро, которое он бессилен еще охватитьв себе самом, как идею. И ненависть, и любовь поэтому ни что иное, кактрусость. Человек, который одержим сильной ненавистью, воображает себя невиннойчистотой, которой грозит опасность со стороны другого человека. Он правильнеепоступил бы, если бы сознался, что необходимо искоренить зло из его собственнойдуши, что оно гнездится нигде в другом месте, как только в его собственномсердце. Мы создаем черта для того, чтобы запустить в него чернильницей, толькотогда мы вполне удовлетворены. Вот почему вера в черта безнравственна: мыпользуемся его преступным образом в качестве момента, облегчающего нам борьбу исваливающего вину на другое существо, идею собственной ценности сообщаемдругому лицу. которое кажется нам для этого наиболее подходящим: сатанабезобразен, возлюбленная – прекрасна. Этим противопоставлением, распределениемдобра и зла между двух лиц мы легче воспламеняемся в пользу моральныхценностей. Если любовь к единичным вещам, в противовес любви к идее, естьнравственная слабость, то она должна проявляться во всех без исключениячувствах любящего.

Никто не совершает преступления, которого он не познал быпутем особого чувства вины. Не даром любовь является наиболее стыдливым из всехчувств: у нее гораздо больше оснований стыдиться, чем у чувства сострадания.Человек, которому я сочувствую, приобретает от меня что-то. В самом актесострадания я уделяю ему часть своего воображаемого или действительногобогатства. Помощь есть лишь олицетворение того, что уже заключалось в самом сострадании.Совершенно иначе обстоит дело с человеком, которого я люблю. От него я хочуполучить что-то. Я хочу, по крайней мере, чтобы он не вторгался в мою любовь кнему своими отвратительными манерами или пошлыми чертами. Ибо с помощью любви яхочу, наконец, где-нибудь найти себя вместо того, чтобы продолжить свои исканияи умереть. От своего ближнего я не требую ничего иного, кроме самого себя, хочуот него – себя.

Страдание стыдливо, так как оно ставит другого человека нижеменя, оно унижает его. Любовь стыдлива, так как я ставлю себя ниже другогочеловека. В любви исчезает гордость человека – вот отчего она стыдится. Такродственны между собою сострадание и любовь. Отсюда понятно, что любовьдоступна только тому человеку, которому доступно сострадание. И тем не менееони друг друга исключают: нельзя любить, жалея, нельзя жалеть, любя. Всострадании я – даритель, в любви я – нищий. В любви лежит самая позорная извсех просьб, так как она молит о наибольшем, о наивысшем. Поэтому она такбыстро превращается в самую дикую, в самую мстительную гордость, когда предметлюбви нечаянно или нарочно доводит до ее сознания, о чем она собственнопросила.