Виденное наяву - Семен Лунгин

И тут какие-то мягкие удары, словно кто-то выбивал подушку, вплелись в свист ветра. Я поглядел вниз. С моей верхотуры была видна почти вся дорога, покрытая этой замечательной барвихинской пылью. Но вдоль забора с моей стороны росла бузина – густые кусты, должно быть, что-то таилось за этой бузиной, которая и мешала мне видеть, что там так невнятно стучит. Я замер в ожидании…

И вдруг!.. Вдруг из-за куста появилась лошадиная голова! Нет, не лошадиная, унылая, качающаяся вверх-вниз, потряхивающая гривой, замученная жизнью рабская голова крестьянской лошади, а словно бы отлитая из благородного металла изрядным скульптором, голова полномочного представителя лошадиного племени на этой земле, голова Его Превосходительства Коня, гордая, сосредоточенная на плавном движении, не зыркающая по сторонам от праздного любопытства, а полностью отдающаяся некой миссии, значения которой я разгадать не сумел. Это было на редкость возвышенное явление коня народу! Восторг и непонимание охватили меня – я ведь и ждал чего-то неведомого, невиданного, небывалого. У меня даже, помню, во рту пересохло от охватившего жара.

И вот!.. Из-за такого прозаичного бузинного куста выплыл, явился, одарив меня праздником зрелища, весь красавец конь, черной, словно вороново крыло, масти. Он был взнуздан и под седлом. А в седле, упираясь золотыми сапожками в золотые стремена, сидела чудная, превосходная, изумительной прелести девочка и помахивала стеком – короткой палочкой с ременной петелькой на конце. Девочка была в желтом платье, в желтой жокейской шапочке, из-под которой выбивались золотые, шевелящиеся на ветру локоны. В отличие от коня, золотая девочка с любопытством зыркала по сторонам и, надо же, увидела меня, сидевшего на верхней доске штабеля и вцепившегося в нее, словно рак клешней.

– Эй, что ты там делаешь? – крикнула она звонким голосом. И, поскольку я не ответил, прокричала еще громче: – Ты что, глухой?

И вместо ликования, что я замечен, восторга, что мой подвиг оценен, что я, сидящий наверху с остекленевшими глазами и руками, потерявшими гибкость, не вызываю у нее издевательского смешка, меня охватило странное предчувствие, что взлет моего субтильного естества на высоту птичьего лета был лишь предвкушением ее появления, ее вторжения в мою жизнь. И даже дедово: «Где ты, негодяй? Отвечай! Ты же не мог далеко уйти, выходи!.. Ну, погоди, сукин ты сын!..» – перестало меня устрашать. Он, должно быть, как теперь говорят, завелся с пол-оборота и запамятовал во гневе, что моя мать – его дочь, которой он очень гордился, к слову сказать.

С меня, видно, сошел седьмой пот, но не умирать же здесь. И разом напряженное тело ослабло, суставы разогнулись, и в помертвевшие пальцы снова начала втекать жизнь. Но вот рот не оживал. И хоть хриплое дыхание вырывалось из губ, ничего членораздельного я издать не мог. Зато я изготовился спускаться вниз. Спрыгнуть было немыслимо, эту возможность я отмел сразу. Значит, надо было как-то слезать. «Как влез, так и слезу, – заколдовывал я себя, – влез и слезу!..» Вдруг ноги мои как-то сами собой соскользнули и начали, извиваясь по-змеиному, судорожно нащупывать опору, хоть какую-нибудь, лишь бы твердую. Подтянуться на руках и снова забраться на верхнюю доску – не получалось, я это пробовал не раз. «Сейчас я, конечно, навернусь», – стучало в голове, – лишь бы только не сломать ничего. Но главное… ГЛАВНОЕ!.. Чтобы трусики не сдернулись, чтобы ни за какой выступ, случаем, не зацепились… Спаси Господи… Спаси Господи, спаси Господи… – шептал я, как няня. Возможно, я не только думал это, но и шептал, не помню… Но что яростно кричали ласточки, пролетая надо мной, помню отлично.

– Эй, ты! – раздался тихий голос. – Я сейчас точно стану под тобой, точно-точно, и когда скажу «Ап!», отпусти руки и лети вниз, а я тебя приму. Не бойся. Я, знаешь, гирю в пуд поднимаю.

«А я еще не вешу пуда, я – фунтик», – подумал я, а может быть, и сказал громко…

Тут я услышал, что что-то стало тереться о дощатую призму, раскачивая ее и сотрясая.

– Эй, – заорал я во всю глотку, мой голос прорезался.

– Ты где, скотина? – отозвался дед откуда-то издалека. Из няниного огорода, что ли?

– Ахтунг! – скомандовала золотая девочка. – Внимание! Ап!..

Я никак не мог отпустить доску. Пальцы снова одеревенели.

– Ну, что ты не прыгаешь? Ты трус, да? Куража нет? Прыгай и все!.. Волик стоит и ждет тебя, я жду, а ты не можешь пальцы разогнуть, да?

– Не могу-у, – проблеял я. – Они как крюки в доску впились, и никак…

– Ну и что будет?

– Не знаю…

– Вот что. Слушать можешь?

– Ага-а…

– Между седлом и твоими ногами расстояние чепуховое. Тьфу, а не расстояние. Я встану сейчас на седло и подниму руки, а ты, хочешь не хочешь, отцепляйся. Отцепишься?

– Ага-а-а…

– Ты другого слова не знаешь?

– Отцеплю-юсь… – прошептал я без особой уверенности.

Она, видно, встала на седло и вытянула вверх руки, потому что я почувствовал слабенькое прикосновение к моим пяткам, словно гусеница прошмыгнула и защекотала. Я дернул ногу – до сих пор не выношу щекотки…

– Ты что, ополоумел? – закричала она. – Тпру, Волик! Тпру, стой, милый! Ну вот, ейн клюгес пферд, гутес пферд, хороший конь, прямо прелесть какой! Эй, ты! – это было не по-немецки, значит, обращено ко мне. – Я встану на цыпочки, а ты опусти ноги и упрись мне в ладошки. Гут?

Через секунду она тихонько свистнула. Это, видимо, был сигнал. Я вытянул ноги вниз, и пальцы мои наткнулись на что-то мягкое и гладкое… Я долго потом ощущал это прикосновение…

– Теперь, – сказала девочка, переводя дыхание, – я чуть приподниму тебя, а ты не колыхайся…

– Не-не-е, – снова заблеял я.

– Молчать! – сказала она грозно. – Чуть-чуть, понял! А ты тяни вверх руки и отцепишься. Ясно?

Я почувствовал, что ее руки напряглись, почувствовал зыбкую опору, почувствовал, что мои пальцы оторвались от доски и перестали быть намертво сцепленными с нею. Я потерял бдительность и слегка откачнулся назад.

– Ты что, горбуном захотел стать! – завизжала она.

Я замер, ощущая, что скольжу вдоль нее, что ее руки обвивают меня, кольцом проходят по мне снизу вверх по ногам, по трусикам, задирая их до пупа, по маечке, задирая ее до горла, и вот они уже обнимают меня за шею, а пятки мои сползают все ниже и наконец касаются чего-то твердого и очень гладкого, конечно, это были ее золотые сапожки. Так я прошел сверху вниз, обнимаемый ее руками, проскользнул спиной по шелку ее платьица, нащупал пальцами ног что-то чужеродное. Это была уже настоящая опора, это было седло. Незыблемое твердое кожаное седло…

Воздушное путешествие, что я проделал, словно во сне от изнурения и страха, скорей всего окончилось. Ясность сознания исподволь вернулась ко мне, и я вдруг нежданно-негаданно заплакал, да еще как! Прижимаясь спиной к ней, к моей золотой девочке… И она не оттолкнула меня.