Жестяные игрушки - Энсон Кэмерон

— Хватит, Чарли, — фыркает Тетя Дженнифер. — Довольно уже. Рождество все-таки.

Старый Фрэнк тычет в направлении Тети Дженнифер своим скрюченным от артрита пальцем, потом медленно встает со стула и еще некоторое время молчит, отдуваясь.

— Тоже верно, — говорит он. — И ты угостила нас прекрасным обедом. Спасибо. Но эти чертовы засранцы готовы обосрать всю нашу чертову страну, пока она вся… вся… ну, ты понимаешь. Обосрать к чертовой матери, — поясняет он. — Помяни мои слова.

Тетя Дженнифер и Курт настолько потрясены языком Старого Фрэнка, что даже жмурятся. Потом до Курта доходит, что он должен защитить жену от подобных вульгарностей.

— Ну, Фрэнк… — возмущается он.

— Так оно и будет, — соглашается отец, и берет со стола свой стакан кларета, и поднимает его. — А стоит тебе попытаться стать у них на пути, и тебе сразу же прицепят чертову отслеживающую штуковину, и посадят тебя под замок, и не будут пускать тебя к тому, что они убивают, так что ты даже свидетелем не сможешь выступить.

— Ну, ну, Чарльз, — говорит Тетя Дженнифер. — Никакой ты не борец за свободу. Ты пытался застрелить отдыхающего по болезни плотника.

Отец только качает головой: сами подумайте, мир полон людей, которые за мелочами не видят главного, и что поделать, если ты приходишься кому-нибудь из них братом?

* * *

Мы уезжаем от них часа в четыре, и папа едет первым на своей «Тойоте», а я держусь следом на «КОЗИНС И КОМПАНИИ». Мы едем осторожно, поскольку улицы полны детей, выписывающих немыслимые зигзаги на подаренных к Рождеству велосипедах, и их задыхающихся полупьяных отцов, безуспешно пытающихся ловить их, когда те падают. Мы вырываемся за город, где воздух дрожит и почти визжит от жары, а перед побитыми непогодой фермерскими домами красуются выпиленные из фанеры силуэты Рождественских оленей. Мы едем по просоленной земле, где растут лишенные листвы серебряные деревья-скелеты, под которыми пасутся табуны злобных Рождественских Пони, и наконец ныряем в буш, в тень окрашенных паводком эвкалиптов на подъезде к Выселкам.

Мы сидим на улице, на его острове ржавых артефактов посередине последнего эвкалиптового леса. Я смотрю со своего дирижерского места в карнавальную атомную россыпь летнего ночного неба. Он бросает в костер серые столбы от старой изгороди, и тогда в небо поднимаются целые галактики оранжевых искр.

Ночная птица кричит где-то на том берегу реки, в Новом Южном Уэльсе. Он снова сидит у костра напротив меня в своем старом шезлонге, и я вижу, как лицо его озаряется сполохами огня и подрагивает в мареве поднимающегося от костра теплого воздуха. Он берет свою банку, допивает остаток пива и кидает пустую жестянку в огонь. В темноте за ним чернеет на фоне ночного неба угловатый скелет комбайна «Саншайн», водительское сиденье которого промято задницами давно ушедших поколений. Его любимая штуковина, о которой когда-то думали, что она будет нужна им всегда.

— Так ты собираешься на церемонию? — спрашиваю я. — На презентацию флага?

— Хант, я постараюсь. Видит Бог, мне этого очень хочется. Да нет, я могу поехать, что бы там ни сказал этот чертов магистрат.

— Но ты просил выпустить тебя, или как там это называется?

— Ну да, да. Заполнил бланк официального прошения, по семейным обстоятельствам и все такое, и послал его факсом магистрату в Джефферсон. Он там рассматривает его. Даст мне знать о своем решении в установленном порядке. Да ну его к черту. Я не пропущу этого. Приеду, что бы он там ни решил.

— Да нет, не надо. А то еще в тюрьму загремишь, если будешь вести себя неосторожно.

Я не могу рассказать отцу теорию Два-То-Тони Дельгарно насчет конкурса. О том, что все мы, финалисты, — кость в общественном горле, поскольку представляем неприемлемые для большинства социальные группы. Он ведь уверен, что я добился успеха. Он гордится мной. Гордится настолько, что позвонил сестре и рассказал ей об этом. А может, не только сестре, но и кому-нибудь еще из ближайших друзей и родственников — позвонил под благовидным предлогом и выболтал новости о моих успехах.

— А что Кимико? — спрашивает он. — Она возвращается?

Я не отвечаю. У меня нет ответа.

— Так и ни слуху?

— Ничего. Я подумываю, не отправиться ли мне самому туда. Искать.

— Думаешь, тебе удастся найти кого-нибудь, если они не хотят этого? — спрашивает он. — Ты хоть представляешь себе размеры этого Бугенвилля? Насколько разные люди живут там? Если она пропала против своей воли, тебе ее не найти. А если она просто развлекается… ну, что ж…

— Мне кажется, я мог бы проследить ее путь, задавая нужные вопросы. Просто общаясь с глазу на глаз, переходя от одного к другому и спрашивая… мне кажется, ответы шаг за шагом приведут меня к ней. По цепочке, от одного ее собеседника к другому, понимаешь? Начиная с женщины за стойкой регистрации в мельбурнском аэропорту, потом стюардессы, которая проводила ее на борт, потом таможенника в Морсби, который проверял ее багаж… и так далее, и так далее… пока не доберусь до нее. От одного к другому. По цепочке. Главное, не пропустить ни одного звена. Хотя мне придется взять кредит в банке или что-нибудь в этом роде, чтобы добраться туда.

— Ты переоцениваешь своих собеседников. Вполне возможно, такая цепочка существует. Но видишь ли, информация, которую ты хочешь от них получить, — это валюта, ей просто так не делятся. Каждый второй, с кем ты будешь говорить, окажется ублюдком: он будет смотреть на тебя дурак дураком, придерживая ответы и выжидая момента, чтобы продать их подороже. И потом, как знать, не приведет ли тебя эта цепочка туда… ну, к тому, о чем тебе не хотелось бы знать.

Его рука то попадает в свет костра, то выныривает из него по мере того, как он закручивает штопор в пробку бутылки красного вина.

— Ты считаешь, ее уже нет в живых?

— Нет. Нет. Я так не считаю. Не знаю, зачем я тебе это сказал. Просто мне показалось, что лучше это сказать. — Пробка с чмоканьем вылетает из горлышка, и он откидывается назад в шезлонге, в темноту, оставив на свету только ноги в армейских бутсах. У голенища башмака на левой ноге чернеет его контрольный браслет. — Как давно она пропала?

— Она еще не считается пропавшей.

— Ну, задерживается. Это считается пока, «задержаться»?

— Угу. Не знаю. Она не назначала точной даты возвращения. Я не знаю, с какого времени считать эту задержку. Шесть недель. Два месяца.

Два месяца повисают в воздухе, словно знакомый по Библии контрольный отрезок времени. И если спустя трижды два десятка дней возлюбленные ваши не вернутся из этих темных кущ, молитесь тысячекратно за то, дабы попали они благополучно в руки Его, дабы сидели они по правую руку от Него в Спасении и Славе. Два месяца означают тот срок, до истечения которого родные и близкие против всякого здравого смысла цепляются за надежду, не желая, а может, и просто боясь отвернуться от такого прекрасного, утешительного мрака прошлого к беспощадному свету впереди. Два месяца. Колокол звонит, но я не слышу его из-за любви.