Великая Испанская империя - Томас Хью

Будучи связующим звеном между Старым и Новым Светом, гавань Гаваны играла решающую роль в истории испанской империи на протяжении трех столетий‹‹577››.

К 1590 году Гавана уже являлась важнейшей верфью Нового Света. Отчасти это объяснялось тем, что «флот сокровищ» нередко нуждался в ремонте. Великолепные леса в окрестностях Гаваны обеспечивали мнившийся неиссякаемым запас древесины лиственных пород («лучший в мире», по словам губернатора Техеды).‹‹578›› Контакты с Европой облегчали поставки на Кубу железных деталей и принадлежностей, парусины, веревок и смолы. Иногда в Гавану заглядывали квалифицированные кораблестроители‹‹579››. Кроме того, здесь постоянно проживали многие судовладельцы. Главная городская верфь располагалась на полпути между великим монастырем Святого Франциска и крепостью Ла-Фуэрса. Вдобавок разработка месторождения меди в Эль-Прадо около Сантьяго-де-Куба и появление там литейной мастерской с королевским финансированием (субсидии на 250 000 реалов в 1597 году) способствовали изготовлению пушек для испанского флота. Имелись и другие мастерские‹‹580››. На Кубе действовали предприятия по производству сахара, в 1610 году около Гаваны работало двадцать пять мельниц, в основном с использованием труда животных. На одной или двух применялась сила воды, а на крупнейшей трудились более тридцати рабов. Эта мельница в Сан-Диего принадлежала экс-губернатору Хуану Мальдонадо, и ее стоимость составляла около 20 000 дукатов‹‹581››. С самого начала эта отрасль подразумевала использование труда африканских рабов, которых поставляли на остров по маршрутам, традиционным для Испании и Португалии, не говоря уже о Канарских островах‹‹582››.

В теории эти флотилии доставляли в Испанию сокровища как для короны, так и для частных лиц. Но порой корона присваивала себе частное имущество‹‹583››. Как стало понятно всем в шестнадцатом столетии, понятие частной собственности легко модифицировалось при малейшей необходимости.

В ранние годы правления короля Филиппа II, примерно около 1570 года, население испанской и португальской Америк совокупно достигало 10 миллионов человек, из которых 9,5 миллиона были индейцами, 250 000 человек — чернокожими, мулатами и метисами (индейская и белая кровь), а лишь приблизительно 140 000 человек могли считаться «белыми», или европейцами, и половина из них родилась в Европе‹‹584››. Наиболее населенной областью Индий являлась Новая Испания, и к тому времени это было общепризнанным фактом, во многом стараниями Кортеса; там проживало около 3 555 000 человек.

К моменту кончины короля Филиппа, почти тридцать лет спустя (1598), население великой американской империи, которую монарх передал по наследству своему сыну Филиппу III, уже превзошло, по всей видимости, 12 миллионов человек. К тому времени империя включала в себя португальские владения в Бразилии, которыми испанский король повелевал с 1580 года, а также отдаленную колонию Филиппины, так называемые «Западные острова».

Население империи никак нельзя было назвать однородным: испанцы, португальцы, итальянцы, чернокожие рабы и свободные африканцы жили бок о бок с разнообразными коренными племенами, и все они сходились друг с другом, заключая порою браки. У каждой «помеси» имелось собственное прозвище: так, дети чернокожих и белых именовались мулатами, и в этом слове не было ничего обидного, вопреки мнению, сложившемуся в нынешнем помешанном на морали двадцать первом столетии. Прозвища квадронов или октаронов, то есть людей с четвертью или восьмой частью крови чернокожих, сегодня кажутся еще более эксцентричными. Очень немногие в наши дни осмеливаются рассуждать вслух о метисах, потомках индейцев и европейцев. Но шестнадцатый век ценил определенность. Дети чернокожих и индейцев были известны как самбо (zambos)‹‹585››. Объяснить исчезновение из обихода этих интересных слов довольно просто: расовое происхождение перестало считаться чем-то важным. Истолковывать эти прозвища так, как их истолковывали в прошлом, ныне означает прибегать к расовой дискриминации.

Приблизительно 250 000 испанцев, судя по всему, эмигрировали в Новый Свет на протяжении шестнадцатого столетия‹‹586››. Большинство из них составляли андалусийцы, а среди последних преобладали sevillanos, хотя, как мы видели, в рядах «предводителей» эмигрантов, губернаторов, наместников и прочих изобиловали эстремадурцы и кастильцы. Андалусия в ту пору считалась одним из богатейших регионов Средиземноморья, где повсюду встречались обширные виноградники и оливковые рощи и сады. Ее жители питались хлебом из пшеницы, обычно поступавшей из Северной Африки, торговали вином и маслом во многих уголках мира. Очевидное богатство региона заставляет недоумевать по поводу эмиграции андалусийцев. Но факт остается фактом: именно Андалусия поддерживала наиболее тесные контакты с Новым Светом. Пожалуй, можно предположить, что богатства расширяли кругозор потенциальных эмигрантов, которым вдруг захотелось приключений. Джулиус Клейн в своей знаменитой работе «Mesta» (см. Библиографию) утверждал, что овечьи отары, столь часто перегоняемые вдоль canadas‹‹587›› Кастилии, породили прецедент для морских конвоев в Новый Свет‹‹588››; эта Mesta вполне могла подготовить умы андалусийцев и к иному «перегону».

Более суровые побудительные причины эмиграции из Андалусии открываются вследствие осознания того обстоятельства, что цена и доступность хлеба сильно колебались из-за частых засух. В 1521 году венецианский посланник в Испании отмечал: «В Андалусии случился такой голод, что бесчисленные животные поумирали, а сельская местность пришла в запустение. Много людей тоже умерло. Засуха была столь тяжкой, что урожай пшеницы оказался утрачен, а в полях было не найти ни единой зеленой травинки. В том году едва не погибла андалусийская порода лошадей…»‹‹589››

Европа в шестнадцатом столетии также претерпевала стремительные демографические изменения. Население Средиземноморского региона, вероятно, удвоилось с 1500 по 1600 год — с примерно 30–35 миллионов человек до 60 или 70 миллионов человек. Численность населения Кастилии выросла, похоже, с чуть более 3 миллионов жителей в 1530-м до почти 6 миллионов человек в 1591 году. Население Севильи увеличилось с примерно 73 500 горожан в 1530-м до приблизительно 115 000 человек к концу столетия‹‹590››.