Глинтвейн для Снежной королевы - Нина Васина

– О как! – воскликнул Колпаков.

– Вот так.

– А почему мне звоните? Порадуйте своих бывших сослуживцев. Я еще разрешение на обыск у него не получил.

– Звоню, потому что в кабинете патологоанатома – это там же, в морге, – лежат два связанных тела. Женщины и мужчины. Женщина застрелила Попакакиса, сама вам потом расскажет, почему. А мужчина работал, как и адвокат, на поставках поделочного материала для доктора Хигенса. Он патологоанатом.

– Мощно это у вас получилось, – похвалил Колпаков. – Опять вы меня удивляете, Прохор Аверьянович! Может, и об оружии знаете – где искать?

– Найдем, куда оно денется, – неопределенно пообещал Самойлов.

– А зачем в Воронеж?

– Этот доктор из морга, как я понимаю, занимался анатомическим материалом. На живых, я думаю, заказы получал Башлыков. Он не заговорит, пока мы не задержим заказчика. Слишком большие деньги, вероятно, в этом деле крутятся, он молчит, потому что боится за свою жизнь. Адвокат, скорее всего, был посредником между поставщиками и заказчиком, но он уже ничего не скажет.

– И вы знаете, кто этот заказчик?

– Знаю, – скромно объявил Самойлов. – Но съездить в Воронеж для полной уверенности не помешает. Так вы обещаете, что дождетесь меня?

– И кого я не должен трогать до вашего возвращения? – конкретно решил выяснить Колпаков.

– Никого из тех, кого назовут женщина и патологоанатом.

– Что смогу – сделаю.

Через полтора часа Самойлов садился в поезд. Гоша очень разволновался, уговаривал Старика разрешить лично довезти его до Воронежа, но Самойлов объяснил, что в его присутствии там главное – неприметность. Скромный старикан из поезда и старик из иномарки с московскими номерами – это очень резкий контраст.

– Ты ведь не умрешь, пока не найдешь моего брата? – приободрила его Лера на прощание.

– А кто мне обещал белые пески Мачилипатнами? – возмутился Старик.

В поезде он заснул, как только его сердце приноровилось к чужому механическому ритму стука колес. Так хорошо Старик давно не спал.

Воронеж встретил его дождем и мокрым снегом. Он сказал таксисту название кафе – «Гулливер», да и куда еще податься одинокому старику поздно вечером?

Дальше – как в шпионском триллере. Хозяйке «Гулливера», занятой на кухне проверкой сервировки блюд (в этот вечер в кафе гуляла большая компания деловых людей), Старик шепнул, что он от Коломбины. Через десять минут он был накормлен и даже уложен на продавленном диване в комнатке с бухгалтерией («А то у вас что-то на лицо тяжесть из желудка накатила»).

Вздремнув, он осмотрел в щелку двери из подсобных помещений гуляющую публику и высоченного мужика в кожаном камзоле, в сапогах с отворотами, в широкополой шляпе, которой тот то и дело обмахивался, совершенно замучив перо на ней. Зато пышные кружевные манжеты при этом привлекали внимание к его кистям с пальцами такой длины и завораживающей породистости, что редко кто из гостей-мужчин после их осмотра не покосился ненароком на свои пальцы да и не сжал их потом в кулак.

– Я не рекорд, – скромно заметил Гулливер, когда в кафе уже тушили свет и ножки от закинутых на столы стульев торчали кверху в полутемной зале, как рога диковинного стада. – Вот у вас, кстати, в Москве в доме инвалидов мужик живет – бывший баскетболист. Так ему этот доктор на букву «хэ» трижды делал предложение – три раза цену поднимал! А знаешь, почему?

– Откуда?… – бормочет Самойлов, который давно уже не употреблял столько горячительного.

– Потому что он до сих пор растет! Мужик живет в инвалидной коляске, имеет рост два сорок и до сих пор растет, а пошел-то ему уже пятый десяток!

– Что, сам лично доктор Хигинс приезжал в Москву и цену повышал? – не поверил Старик.

– Ну ты, вобла, даешь! Этот доктор сидит у себя в Америке и мастерит потихоньку из трупов скульптуры. Ему по фигу – кто достал тело, как, за сколько. А у нас сейчас народ какой? За тыщу «зеленых» прирежут, разберут по частям и отправят в посылке по почте. У нас тут, слышь, один мужик печень своего деверя заспиртовал в пятилитровой банке и отправил. Такой печени, говорят, ни один врач еще не видал, ну настоящее ублюдство, а не печень.

– А что этот баскетболист в коляске? Согласился?

– Там, вобла, такое дело было. Предложили ему на руки десять тыщ и после смерти на каждого члена семьи по три. Или по пять, не помню. Отказался.

– Ну? – удивился Самойлов.

– Чего – ну? У нас Змею Горынычу предложили пятнадцать, если он приедет потом сразу к доктору «хэ» умирать. Заранее. Чтобы шкура не разложилась. А ты – ну!

– Отказался? – переспросил Старик.

– А то!

– Почему?

– Из-за менталитета.

– Я хочу видеть этого мужика! – стукнул по столу Прохор Аверьянович кулаком. – Этого… Змея Горыныча, который из-за менталитета!..

– Сделаем, – пообещал Гулливер. – А доктор может и не знать, как его поводыри материал добывают. Говорят, он вообще к нам в Россию – ни ногой. Боится ажиотажа, чтобы, значит, перед мировой общественностью не краснеть. У нас же народ какой? За тыщу «зеленых» родного отца продадут и не поморщатся, а ему потом ходи по судам и доказывай, что все по закону подписано было. Нет, он не дурак! А Горыныч пьет так, что хоть каждый раз приглашай Гиннесса с его книжкой. Денег-то хватит на разговор?

– Ты пойми, мил-человек, что меня унизили! Перед семьей унизили. Пообещали после смерти, когда я, значит, поеду в Германию подыхать с комфортом, жене и сыну по пять тысяч. Тебя так унижали?

– Никогда, – с полной уверенностью покачал головой Самойлов.

– Тогда ты не поймешь. Ты не поймешь сути унижения простого русского человека. И она не понимает! Я объяснял – не понимает! Посуди сам. Я могу написать завещание? Нет, ты скажи, могу?

– Можешь, – согласился Прохор Аверьянович, наблюдая из окна, как Гулливер вышел на улицу помочиться и раскачивающийся фонарь над крыльцом дома Горыныча долбит его по голове.

– А я могу сам по завещанию свои собственные деньги в семье распределить?

– Можешь, – опять согласился Самойлов, занявшись теперь разглядыванием кошки, потому что смотреть на чешуйчатые щеки и лоб сидящего напротив радушного хозяина он мог не больше трех-пяти секунд подряд, после чего у него появлялось непреодолимое желание ощупать себя всего – на всякий случай.

– А ежели я, хозяин, сам для уважения оставляю в наследство деньги за продажу собственной шкуры, разве кто смеет встрять и предложить сбоку от себя лично за эту самую шкуру еще по пять тыщ посмертных? Это унижает мой менталитет?

– Унижает, – поник головой Самойлов.