Воскресение в Третьем Риме - Владимир Микушевич

В память о первой серьезной философской работе Чудотворцева названа эта глава его биографии. Работа называлась, как вы представляете себе, «Платон и София», примыкая вплотную к «Странной истории Софии», что, правда, могла заметить лишь Наталья Васильевна. В этой работе молодой философ прослеживает историю слова «София» в ранней греческой традиции, пока еще не сопоставляя этого слова с древнееврейским «Хохма». Это сопоставление придет позже, когда Платон прослушает курс древнееврейского языка в Духовной академии и возьмет несколько уроков у Гавриила Правдина, он же Варлих, учившегося читать «Тору» и «Зогар» у знатоков.

В своей первой философской работе Чудотворцев анализирует легендарное высказывание Пифагора, обвинившего почитателей Софии в дерзновении, так как смертным (да и богам) подобает лишь. любить мудрость, а не выдавать себя за ее носителей. Так Пифагор вывел философское умозрение из эроса, вводя в него эрос, но при этом София утратила личность или возможность ее обретения. Философская любовь распространилась на однородное, игнорируя другой пол или не желая его знать. Жертвой такой философской любви пал Платон, для которого Диотима, провозвестница любви, осталась чужестранкой. Отсюда философская трагедия Платона, разрушившая трагедию поэтическую. Платон буквально сжег свою поэтическую трагедию, уничтожив при этом трагедию вообще, не узнав Софию в музе.

Наталья читала эту работу своего сына, улавливая в ней все тот же личный тон и еще недавнее колебание между Лоллием и Софией. Но кто же София на этот раз? Софья Богоявленская, осужденная за терроризм? Земская фельдшерица из Луканина? Или… или Акулина?

Первая работа Платона снискала настоящее признание, и Платон Чудотворцев был оставлен при университете. Между тем Липочке шел восемнадцатый год, и ее общение с Платоном давно уже приобрело другую окраску. Прогулки в темных аллеях по берегам прудов близ пустующего барского дворца, где подорвался Раймунд, становились все более длительными, чему Киндя откровенно потворствовал. Платон больше не оставался равнодушным к Липочкиным прелестям, но Наталья хорошо знала: ее приемная дочь – для Платона не София, а скорее та же Акулина, только помоложе, посвежее, поневиннее, так что заходить с ней слишком далеко еще рано. Но никто лучше Натальи не знал, что у Липочки своя тайна и эта тайна для нее тем страшнее, что она не тайна ни для кого. Чуть ли не с младенчества дома и на селе Липочку начали величать Гордеевной, и заметно было, что это не столько почтительность к дочери могущественного хозяина, сколько издевка, которой сам хозяин не мог запретить. Липочка называла Киндю тятенькой, и Киндя принимал это как должное, а девочке, стоило ей отойти подальше от Кинди, нашептывали, что у нее был другой тятенька, молоденький и этого тятеньку молоденького тятенька старенький… тут шептавшие осекались, и это было еще страшнее. Девочка заподозрила, что она не тятенькина дочь, а ей отвечали, что как раз тятенькина, но она Гордеевна, а не Акиндиновна, потому что случился грех. Наталья при всех своих усилиях не могла уберечь Липочку от этих нашептываний, и всякий раз, когда девочку называли Гордеевна, она вся сжималась, чувствуя на себе грех. Словоохотливая доброжелательница рассказала наконец девочке правду в виде сказочки: дескать, взял себе купец молоду жену, а сноха возьми да приглянись свекру старому, и подослал отец к сыну разбойников, и они зарезали его, а свекор стал жить с молодой вдовой как с полюбовницей, и родила она ему дочку, а сама от греха преставилась. Липочка, не дослушав сказку, вся в слезах прибежала к Наталье, и та как могла утешила ее, уверив, что Бог милостив. С того дня Олимпиада поклялась искупать родительский грех, считая во всем виноватой себя одну, и от этой клятвы она не отступалась всю жизнь. И за Платона замуж пошла, чтобы кротко и смиренно служить ему как заповедала ей Наталья.

Сразу же после того, как молодые повенчались, Наталья оставила Киндину усадьбу и отправилась в заволжский скит матушки Агриппины, откуда бежала четверть века назад. Первое время Платон ждал ее возвращения; Липочка ничего не говорила ему но она-то знала, что Наталья не вернется, вверив своего сына ее заботам. Года не прошло, как Агриппина передала свой скит Наталье, принявшей в иночестве имя Евстолия. Киндя же переписал все свое состояние на зятя, что потребовало времени: купеческий капитал Акиндина Мокеевича Обручева достигал шести миллионов. Киндя не сомневался, что умник Платон махнет рукой на университетскую карьеру и продолжит дело тестя, став полным хозяином. Несовершеннолетней Олимпиаде осталось лишь то, что не могло не остаться ей по закону. Когда все формальности были завершены, в доме появился истовый странник, опоясанный пеньковым вервием. Такие гости и прежде посещали Киндю, и трудно было определить, по делам они приехали или ради спасения души. Но этот гость, оказывается, приехал за Киндей из строгого скита, облюбованного Киндей себе под старость лет покаяния ради. Инок должен был сопровождать слепого Киндю в заенисейскую глушь. Киндя тоже не сказал зятю и дочери, что уезжает навсегда, но вернулся бы вряд ли: не стал бы жить у зятя на хлебах, даже если этот зять Платон Чудотворцев. Впрочем, до скита Киндя не доехал. Недель через шесть Платон получил официальную бумагу, уведомлявшую, что купец первой гильдии Акиндин Мокеев Обручев скоропостижно умер на заимке в тайге и смерть его засвидетельствована ссыльным врачом Абросимовым. Так Платон Демьянович в двадцать четыре года остался с капиталом в несколько миллионов и с юной женой, которая сразу же вся сникала перед ним, стоило ему сказать ей в шутку: «Гордеевна!»

Но Олимпиада не обижалась на мужа даже тогда, когда в шутку или не в шутку он ее так называл. Липочка была благодарна Платону за то, что он разделил с ней бремя «Гордеевны», а в конце концов даже избавил ее от этого бремени. В первые годы он никогда не говорил ей «Гордеевна», чтобы уколоть, а когда в будущем такое случалось, ее мучило уже не само прозвание, а намерение, с которым ее так называет Платон, хорошо знающий, что это для нее значит.

Впрочем, вскоре прозвание Гордеевна приобрело совсем другой неожиданный смысл. Киндя знал, что делал, переводя на Платона свои капиталы. Очень трудно, практически невозможно было получить их наличными, не терпя значительных убытков, вплоть до угрозы полного разорения. Дело было рассчитано на то, чтобы его продолжать, на что и рассчитывал Киндя. В эту ловушку и попался Платон. Сразу же после свадьбы он намеревался уехать пусть с молодой женой, но все-таки в Европу, посетив для начала святилища Древней Эллады, а оттуда и до Египта рукой подать. И такое паломничество по стопам Владимира Соловьева было задумано Платоном, хотя главной целью молодого философа оставались университеты Германии. Но не тут-то было. На другой же день на него обрушились счета, которые нужно было оплачивать, договоры, которые нужно было подписывать, решения, которые нужно принимать. Киндино дело процветало, но оно требовало дела, а Платон был всецело сосредоточен на другом деле. Он работал в то время над своим первым фундаментальным трудом, который упрочил его нарождающуюся известность. Книга называлась «Разномыслия в диалогах Платона». После выхода в свет этой книги за Чудотворцевым и закрепилось прозвание Новый Платон. Платон Демьянович умел пользоваться этим прозванием, хотя нельзя сказать, что оно его совсем не тяготило. Недоброжелатели Чудотворцева язвительно спрашивали, что было бы, если бы его звали не Платоном, а как-нибудь иначе, состоялся ли бы тогда философ Чудотворцев (если он состоялся, о чем можно и поспорить), и не продолжил ли бы Чудотворцев скотский, то бишь скотный промысел своего тестя. Имя Платон и все, что с ним связано, несомненно, тяготело над личностью Чудотворцева или даже определяло ее. При этом Платона Демьяновича втайне мучил разлад между именем языческого философа и вроде бы сугубо православной фамилией Чудотворцев. Иногда он бунтовал против своего имени, допускал язвительные выпады против своего языческого тезки, пытался даже развенчивать его, все равно оставаясь пусть новым, но все-таки Платоном, что прельщало его неким таинственным синтезом и одновременно склоняло к суровейшему покаянию.