Об Екатерине Медичи - Оноре де Бальзак

Королева ушла. Король некоторое время оставался один. Он был глубоко удручен.

«Кто же из них расставляет мне западни? — подумал он. — Ее ли это сторонники обманывают меня или те, другие? Deus! Discerne causam meam[144], — стал молиться он со слезами на глазах. — Как тяжко мне жить! Пусть это будет естественная смерть или насильственная, все равно какая, лучше она, чем эти мучительные терзания, — добавил он, ударив молотом по наковальне с такою силой, что своды Лувра задрожали. — Господи! — сказал он, выходя на воздух и глядя на небо. — Во имя твоей святой веры я сейчас борюсь, ниспошли же мне ясность твоего взгляда, дабы проникнуть в намерения моей матери, когда я буду допрашивать Руджери!»

Маленький домик на улице Отрюш, где жила г-жа де Бельвиль и куда Карл IX велел отвести своих пленников, был вторым домом от угла улицы Сент-Оноре. Выходившие на эту улицу ворота дома, к которым с обеих сторон примыкали два маленьких кирпичных павильона, имели очень скромный вид, хотя вообще-то в эту эпоху и ворота и все пристройки к ним сооружались очень затейливо. Эти простые ворота состояли из двух каменных пилястров, сложенных из граненых камней, и арки, украшенной статуей лежащей женщины с рогом изобилия в руках. В этих воротах с тяжелой железной оковкой на высоте человеческого роста был устроен глазок, через который можно было глядеть на улицу. В каждом из павильонов жило по привратнику. Верный своим причудам и в любви, король Карл требовал, чтобы привратник дежурил днем и ночью. При доме был маленький мощеный дворик в венецианском вкусе. В ту эпоху, когда кареты еще не были в употреблении, дамы обычно или ездили верхом, или пользовались носилками, и ни лошади, ни кареты не портили тогдашних великолепных дворов. Надо все время помнить об этом, чтобы понять, почему в то время улочки были так узки, а дворы так малы. Этим объясняются и еще некоторые особенности тогдашнего быта.

Дом, в котором было два этажа, был увенчан скульптурным фризом, на который опирались крыши в четыре ската; верхняя часть этой крыши представляла собою ровную площадку, на каждом из скатов были чердачные окна с замысловатыми, покрытыми арабесками надоконниками и косяками, созданными резцом большого художника. Каждое из трех окон второго этажа было точно так же разукрашено каменными узорами, рельефно выделявшимися на кирпичной стене. Двойной подъезд очень изящного вида, с верхней площадкой, украшенной восьмеричным узлом, вел к входной двери с косяками из граненого камня венецианской работы! Такие же украшения были в правом и левом окнах.

Сад, разбитый по моде того времени, пестревший множеством редких цветов, занимал сзади дома такое же пространство, как и двор. Стены дома были увиты виноградом. Посреди газона возвышалась серебристая сосна. Между этим газоном и цветочными клумбами были проложены извилистые аллеи; они вели в глубину сада, к маленькому боскету из подрезанных кустов тисса. Мозаика, украшавшая эти стены, выложенная разноцветными камнями, была, по правде говоря, довольно грубой, но тем не менее она привлекала взгляд богатством красок, гармонировавших с пестротою цветов вокруг. В домике этом было два прелестных лепных балкона, из которых один выходил в сад, а другой — во двор. Балконы эти были устроены прямо над дверью и служили украшением срединного окна. И с той и с другой стороны боковые украшения этого главного окна, выступая на несколько футов вперед, поднимались до самого фриза и образовывали небольшой павильон, по форме напоминавший фонарь. Подоконники всех других окон были инкрустированы драгоценным мрамором, вделанным в стену.

Несмотря на то, что во всем здесь чувствовался безупречный вкус, дом этот имел мрачный вид. В комнатах было темно: соседние дома и крыши Алансонского дворца бросали тень на двор и на сад. К тому же дом этот всегда бывал погружен в глубокую тишину. Но тишина и полумрак и эта отчужденность от всего живого приносили успокоение душе, которая могла здесь отдаваться какой-то одной мысли, как в монастыре, где предаются размышлениям, или в уединенном убежище, где любят.

Всякий поймет теперь, какою изысканностью отличалось внутреннее убранство этого дома, единственного уголка земли, где предпоследний Валуа мог кому-то изливать свою душу, высказывать свои горести, наслаждаться искусством и предаваться своему любимому занятию — поэзии, словом, освобождаться на время от самых тяжких забот, которые когда-либо выпадали на долю короля. Только там умели ценить величие его души и его храбрость, только там в течение нескольких быстро пролетавших месяцев, последних месяцев его жизни, он мог изведать радости отцовства, упиваясь своей любовью к сыну с тем исступлением, которое предчувствие близкой и страшной смерти накладывало на все его поступки.

На следующий день, уже около полудня, Мари была занята завершением своего туалета, которое происходило в молельне, служившей в те времена также и будуаром. Она поправляла свои прекрасные черные локоны, чтобы потом украсить их новым бархатным бантом, и внимательно разглядывала себя в зеркало.

«Скоро уже четыре. Этот нескончаемый совет наконец окончился, — думала она. — Жакоб вернулся из Лувра; там сейчас поднялся переполох из-за того, что было вызвано столько советников и что все это длилось так долго. Что же случилось? Уж не несчастье ли какое? Господи, знает ли он, как томится душа, когда приходится ждать понапрасну! Или, может быть, он уехал на охоту? Если он это время развлекался, все будет хорошо. Только бы увидеть его веселым, и я обо всем забуду».

Она провела рукою по платью, разглаживая какую-то крохотную складку, и потом повернулась боком, чтобы посмотреть, как сидит на ней это платье. В эту минуту она вдруг увидела короля — он сидел на кушетке. Разостланные всюду ковры так заглушали шаги, что ему удалось прокрасться в комнату совсем неслышно.

— Как ты меня напугал! — сказала она, невольно вскрикнув от изумления, но сейчас же замолкла.

— Ты думала обо мне? — спросил король.

— А когда же я о тебе не думаю? — спросила она, садясь возле него.

Она сняла с него шляпу и плащ и запустила руки ему в волосы, как бы собираясь их расчесать. Карл покорно молчал. Изумленная Мари опустилась на колени, чтобы внимательнее разглядеть бледное лицо своего господина и короля, и увидела на нем следы крайней усталости и смертельной грусти; ей не раз приходилось уже рассеивать эту грусть, но таким, как в этот день, она его никогда не видала. Сдерживая набегающие слезы, она молчала, дабы опрометчивым словом не вызвать в нем еще новых, неведомых ей страданий. Она поступила так, как в этих случаях поступают нежные жены: она поцеловала этот лоб, изборожденный преждевременными морщинами, эти ввалившиеся щеки, пытаясь передать его озабоченной душе всю свежесть своей и успокоить его ласками, которые, однако, были бессильны. Приподнявшись немного, она нежно обняла своими тонкими руками голову короля и тихо прильнула лицом к его груди; видя, что он болен и чем-то расстроен, она выжидала удобной минуты, чтобы расспросить его обо всем.

— Милый мой Шарло, расскажи, наконец, твоей несчастной подруге, от каких мыслей хмурится твой лоб, отчего побледнели твои прекрасные алые губы?